Жизнь и судьба

Евгения Николаевна рассказала о приезде Спиридонова в Куйбышев. Он стал какой-то славный и жалкий. Ему не дают нового назначения, пока комиссия не разберет его дело. Вера с ребенком в Ленинске, Степан Федорович говорит о внуке и плачет. Потом она рассказала Людмиле о высылке Женни Генриховны и о том, какой милый старик Шарогородский, как Лимонов помог ей с пропиской.

В голове Жени стоял табачный туман, стук колес, вагонные разговоры, и действительно странно было смотреть в лицо сестры, ощущать прикосновение мягкого халата к помытому телу, сидеть в комнате, где пианино, ковер.

И в том, что рассказывали друг другу сестры, в печальных и радостных, смешных и трогательных событиях их сегодняшнего дня неотступно были покинувшие жизнь, но навсегда связанные с ними родные и друзья. И что бы ни говорили о Викторе Павловиче, тень Анны Семеновны стояла за ним, и следом за Сережей возникали его лагерные отец и мать, и шаги плечистого, толстогубого и застенчивого юноши день и ночь звучали рядом с Людмилой Николаевной. Но о них они не говорили.

– О Софье Осиповне ничего не слышно, как в землю провалилась, – сказала Женя.

– Левинтониха?

– Да-да, о ней.

– Я ее не любила, – сказала Людмила Николаевна. – Ты рисуешь? – спросила она.

– В Куйбышеве – нет. В Сталинграде рисовала.

– Можешь гордиться, Витя возил в эвакуацию две твои картины.

Женя улыбнулась:

– Это приятно.

Людмила Николаевна сказала:

– Что ж ты, генеральша, не рассказываешь о главном? Ты довольна? Любишь его?

Женя, запахивая на груди халат, проговорила:

– Да-да, я довольна, я счастлива, я люблю, я любима… – и, быстрым взглядом оглядев Людмилу, добавила: – Знаешь, зачем я приехала в Москву? Николай Григорьевич арестован, сидит на Лубянке.

– Господи, за что же это? Такой стопроцентный!

– А наш Митя? Твой Абарчук? Уж он-то, кажется, был двухсотпроцентный.

Людмила Николаевна задумалась, сказала:

– А ведь какой он был жестокий, – Николай! Не жалел он крестьян во время сплошной коллективизации. Я, помню, спросила его: что же это делается? А он ответил: черт с ним, с кулачьем. И на Виктора он сильно влиял.

Женя с упреком сказала:

– Ах, Люда, ты всегда вспоминаешь плохое о людях и вслух говоришь об этом как раз в те моменты, когда это не нужно делать.

– Что ж, – сказала Людмила Николаевна, – я прямая, как оглобля.

– Ладно, ладно, ты только не гордись этой своей оглобельной добродетелью, – проговорила Женя.

Она шепотом сказала:

– Люда, меня вызывали.

Она взяла с дивана платок сестры и прикрыла им телефон, сказала:

– Говорят, что могут подслушивать. С меня взяли подписку.

– Ты, по-моему, ведь не была расписана с Николаем.

– Не была, но что из этого? Меня допрашивали как жену. Я расскажу тебе. Прислали повестку – явиться, имея при себе паспорт. Перебирала всех и вся – и Митю, и Иду, и даже твоего Абарчука, и всех сидевших знакомых вспоминала, но Николай мне даже в голову не приходил. Вызвали к пяти часам. Обыкновенная учрежденческая комната. На стене огромные портреты – Сталин и Берия. Молодой субъект с обычной физиономией посмотрел с таким пронзительным всеведением и сразу: «Вам известно о контрреволюционной деятельности Николая Григорьевича Крымова?» Ну, и начал… Я просидела у него два с половиной часа. Мне несколько раз казалось, что я уж оттуда не выйду. Он даже, представь себе, намекнул мне, что Новиков, ну, словом, какая-то жуткая гадость – будто я близка с Новиковым для того, чтобы собирать от него сведения, которые он может выболтать, а я передам Николаю Григорьевичу… Я внутри точно задеревенела вся. Я ему сказала: «Знаете, Крымов настолько фанатичный коммунист, с ним, как в райкоме». А он мне: «Ах так, значит, вы в Новикове нашли не советского человека?» Я ему сказала: «Странное у вас занятие, люди на фронте борются с фашистами, а вы, молодой человек, сидите в тылу и пачкаете этих людей грязью». Я думала, что он после этого даст мне по морде, а он смешался, покраснел. В общем, Николай арестован. Какие-то безумные обвинения – и троцкизм, и связи с гестапо.

– Какой ужас, – сказала Людмила Николаевна и подумала, что ведь Толя мог попасть в окружение и его могли заподозрить в подобном.

– Представляю себе, как Витя воспримет эту новость, – сказала она. – Он ужасно нервный теперь, все ему кажется, что его посадят. Каждый раз он вспоминает, где, что, с кем говорил. Особенно эту злосчастную Казань.

Евгения Николаевна некоторое время пристально смотрела на сестру и наконец проговорила:

– Сказать тебе, в чем главный ужас? Этот следователь меня спросил: "Как же вы не знаете о троцкизме своего мужа, когда он сказал вам восторженные слова Троцкого о его статье: «Мраморно»? И уже когда я шла домой, я вспомнила, что действительно Николай сказал мне: «Ты одна знаешь эти слова», и вдруг ночью меня поразило: когда Новиков был в Куйбышеве осенью, я ему об этом сказала. Мне показалось, что я схожу с ума, такой меня охватил ужас…

Людмила Николаевна сказала:

– Несчастная ты. И именно тебе суждено переживать подобные дела.

– Почему именно мне? – спросила Евгения Николаевна. – Ведь и с тобой могло случиться подобное.