Жизнь и судьба: Воспоминания

Осталась в памяти (ее нельзя было не запомнить) небольшая, важная для характеристики ее участников не только бытовая картина. Мы с Верой Дмитриевной у шаткого забора, почти разоренного. Вера Дмитриевна (она сильная, как валькирия) крепкой рукой пытается оторвать одну из досок — на топку. Мимо проходит доцент, математик Смирнов, главный профкомовский деятель. Набрасывается буквально с бранью на Веру Дмитриевну — как смеет уничтожать народное добро (думаю, что на правах профсоюзного главы имел всегда хорошие дрова, сам ведь распределял). Неожиданно возникает Н. А. Баскаков, как всегда элегантный, с палкой (слегка прихрамывает), высок, красив, настоящий лорд Байрон. Слышит брань и, не раздумывая, награждает злобного профсоюзника пощечиной. Не смеет оскорблять женщину. Ударил по физиономии основательно. Тот немедленно сбежал, а Баскаков, смеясь, помог Вере Дмитриевне справиться с доской. Конечно, пострадавший молчал об этом происшествии, но весь институт хорошо знал о его позоре. Мир, как видим, не всегда царил в нашем тесном обществе.

С Л. В. Крестовой и В. Д. Кузьминой, вернувшись в Москву, часто встречались. Обычно забегала к ним домой на улицу Кирова (ныне опять Мясницкая), где их квартира рядом с каким-то банком, а внизу магазин «Чай» [194]. Огромная, как зал, комната, другая — небольшая. И всюду книги, книги. Людмила Васильевна дает мне поручение — разыскать какой-либо текст ей нужный у итальянских поэтов. (Это в связи с влиянием на Пушкина, что вскоре запретят. Никакого влияния, все это космополитизм.) И я, бывало, сижу и выискиваю вполне удачно нужные стихи среди тысячи строк. А то вместе в консерваторию, в концерт. Впервые от Людмилы Васильевны и Веры Дмитриевны слышу имя «Флоренский». Это в 1943 году, до моего знакомства с А. Ф. Лосевым. А потом, в пятидесятых, они обе у нас в гостях на Арбате, и выясняются старинные лосевские связи с семьей Голубцовых, что, видно, не очень по нраву им обеим — родня важная, духовная, профессор Московской духовной академии, дочери монахини, сын епископ и так далее. И связи постепенно рвутся, хотя с Леночкой Голубцовой встречаемся в деловой обстановке. В ответ на мой звонок поздравляет Людмила Васильевна с Новым годом, «который приносит людям мир, исправление горьких несправедливостей, забвение ошибок и душевную радость». «Радуюсь нашей близкой встрече. Ждем к себе», — пишет Людмила Васильевна, а Вера Дмитриевна приписала свое: «И я тоже жду Вас, дорогая» (19 января 1957 года).

С благодарностью вспоминаю руководство Людмилы Васильевны моей дипломной работой «Тургенев во французской критике», ради которой дни проводила в Иностранной библиотеке. У нее же писала и аспирантский спец-вопрос «Миф о Лаодамии в русской поэзии (И. Анненский, Валерий Брюсов, Ф. Сологуб)». Сидела в Ленинской библиотеке, где заодно изучала помпеянские мозаики (это другой спецвопрос). Трогательно было, когда Лена Голубцова после кончины матери передала мне сохранившиеся мои давние сочинения. Теперь они — в моем архиве и напоминают о прошлых, иной раз счастливых днях. Душа Л. В. Крестовой живет в ее стихах, мне ею продиктованных по моей умоляющей просьбе и очень близких к моим тогдашним настроениям.

В моей крохотной записной кожаной книжечке с пометкой 20 января 1942 года, г. Ойрот-Тура, среди разных записей (здесь и адреса, и стихи, и афоризмы) вижу я почти стершиеся стихи Людмилы Васильевны Крестовой, написанные в день приезда ее старика-отца Василия Михайловича из Москвы 2 декабря 1942 года. Вот они:

Заплетала для нас среди дней-кружевниц,
Заплетала судьбина узор.
И в весеннем молчаньи, под пение птиц
Ты склонила потупленный взор.

Из Брабанта лежали в руках кружева,
Из страны, где в горах Монсальват.
Там незримое явно, здесь брезжит едва
И доступно тому лишь, кто свят.

Мне ж сплетала узор крепостная отцов,
Проклиная судьбины печаль.
Оттого и не снится ласкающих снов,
Лоэнгрин, белый лебедь и даль.

Отца Людмилы Васильевны, ясноглазого старца, приехавшего за тысячи верст к любимой дочери, мы похоронили вскоре. Я помню, как поднимались на холм вблизи городка, где Вера Дмитриевна водрузила большой деревянный крест. Первая и последняя наша могила на чужбине.

А стихи остались в моей книжечке, куда я потом вписала телефон профессора Лосева, и телефон Марии Евгеньевны Грабарь-Пассек, и стихи Тютчева. Строчки почти стерлись, но я их знаю наизусть. Когда же меня не станет, может быть, прочтут, а может быть, к тому времени и строчек, и книжечки, и большого желтого заграничного портфеля, где все мое заветное хранится, не останется, погибнет, исчезнет, забудется навеки. «Узор судьбины» — прихотлив, и не нам, смертным, его разгадать.