Жизнь и судьба: Воспоминания

А меня постепенно втягивают занятия со студентами. Подробно пишу о своих занятиях, какие рассказы греческие даю для перевода у классиков I курса, о том, что они хорошо работают, создали научный кружок, утвердили темы по гомеровскому эпосу. Например, «Элементы крито-микенской культуры в „Одиссее“» (Андрей читал лекцию на эту тему), «Географическая карта Гомера», «Военный быт греков и троянцев в „Илиаде“», «Общинно-родовой строй в эпосе Гомера», «Женщины в общинно-родовом строе по „Илиаде“ и „Одиссее“», «Жертвоприношения и похоронные обряды в „Илиаде“», «Ремесла в гомеровском эпосе», «Гомеровский эпос в античном изобразительном искусстве» и многие другие.

Должна сказать, что к 8 марта работа нашего кружка и моя как руководителя была особо одобрена в докладе проректора на праздничном заседании [288].

Андрей доволен нашими общими с ним успехами, но зато горько жалуется на свое собственное положение, достаточно горестное и даже «каторжное», так как в Институте археологии распространилась «директивная скифомания». Греки числятся здесь «империалистами-поработителями». В местном историческом музее директор решил убрать экспонаты «греческого импорта» и заменить их образцами «скифского экспорта». Печалится Андрей о несчастной судьбе своих учеников (кому нужна классическая филология), выражая это по-гречески: « » (даже такой пустяк опасается выразить на русском языке — письмо от 5 января 1949 года).

И даже когда совершился поворот к традиционному языкознанию после дискуссии 1950 года, выхода работы Сталина «Марксизм и вопросы языкознания» (1950) и когда Андрей защитил, наконец, свою докторскую диссертацию в 1951 году в Институте языкознания АН СССР «Принципы этимологических исследований (на материале греческого языка)» (книжку с таким названием напечатал в 1950 году Киевский университет), он пишет мне: «Я порядочно устал… Я счастлив был бы отдохнуть от преподавания, но эта возможность пока что безмерно далека. Надеюсь увидеть Вас еще раз» (1951). Еще бы не устать! Думаю, что не только от преподавания. Как-никак, пришлось же ему закончить автореферат, совершая над собою страшное насилие, ссылками на работу Сталина «Марксизм и вопросы языкознания», хотя и спасла она сравнительно-историческое языкознание (традиционное индоевропейское). Да еще, бедный, сделал вывод (представляю, что он переживал, но переживали все лингвисты, не один он, да и не только лингвисты, все советские ученые): «…наиболее полный охват изучаемого языкового материала и наиболее глубокое его понимание возможно при условии „внедрения марксизма в языкознание“ (Сталин И. В.Марксизм и вопросы языкознания. М., 1950. С. 29)».

Несмотря на защиту докторской, Андрею тяжело. На классическом отделении отменяют греческий язык, и это называется «борьба за классическое образование» под флагом «расширения профиля». Пока что идет сокращение наук. Бедный Андрей пишет: «Как на островке среди этого бурного моря, я нахожусь на кафедре общего языкознания» (24 февраля 1954 года). И в 1957 году он опять пишет о «гонении на классическую филологию», но полагает (думаю, правильно), что в этом виноваты сами классики, «не сумевшие доказать пользы своей науки в век расщепленного атома и децентрализации бывшей европейской культуры». Вместе с тем бороться «за правое дело», «за науку Соболевского и Дератани… бесполезно» (26 августа 1957 года). Многое он выносит за скобки, собираясь при встрече, на которую надеется, «рассказать устно».

Проходит почти десять лет, и в 1966 году Андрей Белецкий устраивает прекрасную конференцию, III Всесоюзную по классической филологии (после Москвы и Ленинграда). У него начинается новая жизнь, появляется новая жена, Таня Чернышева, ожидание ребенка. Мы с ним стоим у роддома под окном Тани, не предполагая печального конца этой новой жизни. На память сохранился придуманный Андреем значок — сова Афины, фотографии, где еще живы М. Е. Грабарь-Пассек, и Андрей Козаржевский, и А. Ф. Лосев, И. М. Тройский, А. В. Урушадзе, молодые М. Гаспаров, Сергей Аверинцев, Рисмаг Гордезиани (их защищает Лосев от злых нападок В. Ярхо — и тот уже умер), и О. Широков, и многие другие, которых давно нет.

А как было радостно! Солнце ласковое киевского августа, опять вечная София и Владимирская горка, сады и кручи над Днепром, и мы еще молодые, и я, и даже Андрей. Всё в прошлом.

В то время, как я в Киеве погрузилась в совсем новую для меня жизнь и тосковала по «старшеньким», в Москве, в МГПИ разыгрывался еще один акт драмы, и длился он с июня по декабрь 1948 года под занавес правления Н. Ф. Дератани. И он, и его верная помощница, парторг Н. А. Тимофеева инспирировали погромный отзыв о рукописи Алексея Федоровича «Эстетическая терминология ранней греческой литературы (эпос и лирика)», написанный И. Б. Астаховым (его называли хромым бесом за злокозненность и хромоту, он ходил с палкой) якобы по поручению дирекции Института философии, где этот «эстетик» работал [289].