Жизнь и судьба: Воспоминания

Жду отца, и он, появляясь, таинственно улыбается. Я-то знаю, что я — его любимица [53], и он меня балует, а я жмусь к нему, как котенок, тепленький, мягкий, ласковый, пушистый. Подарки замечательные: красное пальтишко и шапочка, как у гнома из сказки, но туфельки черные лакированные, как полагается для благонравной девочки, с перепонками на низком каблучке. И еще прелесть-сумочка, самый настоящий ридикюль, модный, совсем как для взрослых, только маленький (он долго хранился у моей мамы с самыми заветными вещицами, я видела его в 1950 году). А ведь все правильно делает папа. Я люблю красное (влияние Марса?) и черное. Став взрослой девицей, я ношу как-то особенно горделиво все черное, вплоть до шляпки, и мне кажется (это уже в Москве), что мой черный с ног до головы наряд напоминает что-то монашеское — я уже знакома с Лосевыми. Но и красное мне хорошо. В память детского пальтишки однажды я надела такое же, а туфельки на высоких каблуках черные. И как приятно было и мне, и тем, кто смотрел на меня. Я это хорошо знаю. Сумочки обожала и в детстве, и потом: разные, плетеные, из цветной шерсти, вышитые по атласу, бархатные, из серебряных мельчайших колечек, нежнейшие сафьяновые, из крокодильчиков и мягко пахнущей кожи. Вот куда занесла меня детская память и совсем уж взрослые признания!

Когда мне было лет семь, мы ездили на родину отца в селение Урахи. Что я помню — только горы и горы. Аул с плоскими крышами, и мы в одном из домов.

Имена хозяев я не помню, но мой старший брат говорил, что это дом Шахбана Курбанова. Мне нравилось, что в дом, сложенный из речного камня, можно войти с улицы, а выглянув в оконце из низкой, темной обширной комнаты, увидеть где-то далеко внизу пропасть, и ты находишься на страшной высоте. И еще меня пленяла маленькая дверца в стене — вела в другие помещения. Чтобы в нее пройти, надо согнуться в три погибели. Дверца, можно сказать, потайная, коврами скрытая. А вдруг за ней лестница потайная? Все может быть. Ведь каждый такой дом имел свои секреты. Во время Кавказской войны или набегов соседей превращался он в своеобразную крепостцу, из которой выбраться и спастись при необходимости можно было только посвященному. Между прочим, такую же маленькую дверцу видела я девочкой гораздо позже в Москве в музейных палатах бояр Романовых у Красной площади. И там действительно дверца открывалась на узенькую потайную лестницу.

В главной зале, в Урахах, на полу лежали только ковры и ничего больше. А в нишах тюфяки, подушки, мутаки, одеяла и ковры, только свернутые. Когда нас угощали, то все сидели на подушках за низеньким столиком. Мне нравились пустые комнаты, где ничего нет кроме старинных ковров на полу и минимум вещей. Так, когда мы с мамой в Москве ездили в гости к нашему родичу, известному хирургу по фамилии Далгат (он вернулся из Берлина, зачем?), у него в громадной гостиной на полу лежал роскошный ковер и стоял концертный рояль. И больше ничего. Мы с дочкой доктора играли и возились на этом ковре. А в Болшеве, где я жила летом у наших друзей, была для меня одна загадочная комната, окнами в густую сирень. В ней ничего не было, кроме большого ковра. Хорошо!

В Урахах, в каменной башне, жил старик-дядя, брат матери Алибека. Его звали Магома-Хирша, как говорила мама. Мы познакомились еще с молодым человеком, как будто нашим родичем, носившим библейское имя праотца всего человечества — Адам. Вообще надо сказать, что в Дагестане окружали нас имена ветхозаветные, а иной раз и евангельские — то Ибрагим (Авраам), Сулейман (Соломон), Шамиль (Самуил), Дауд (Давид), Юсуп (Иосиф), Якуб (Иаков), Мусса (Моисей), а то Джабраил (Гавриил), Иса (Иисус), Мариам… Вместе с Адамом ходили мы на мусульманское кладбище к могилам предков. Боже, какая грустная картина — покосившиеся, замшелые каменные стелы, покрытые арабской вязью, настоящая пустыня, как будто никому из живых нет дела до тех, кто покоится под этими давящими человека камнями.

Куда интереснее в самый солнечный жар, полуголыми, черными, как негры, носиться босиком по острейшим камням высохшего русла реки. Попробовали бы мы это проделать весной, когда тают льды и даже малый ручей вздымается и бурлит! А летом — только высохшая грязь, но почему-то весело именно там скакать в виде каких-то чертенят, даже не поранив закаленные в пекле, песке и сухой грязи пятки.