Жизнь и труды Пушкина

Рады ли вы журналу? Пора задушить альманахи. Дельвиг наш. Один Вяземский остался тверд и верен «Телеграфу» — жаль, но что же делать?»

Итак, Пушкин возвратился в Москву 20 ноября и 22 декабря уже писал в доме Зуб[ковых], своих знакомых, известные и превосходные стансы «В надежде славы и добра…». Тогда же представил он свое рассуждение «О воспитании юношества», составленное им по поручению высшего начальства. Небольшое рассуждение это было единственным трудом Пушкина шумной зимой 1826–1827 года, если исключим всегдашние его занятия своим «Онегиным». Несколько черновых бессвязных отрывков трактата о воспитании, сохранившихся в его бумагах, не дают никакой ясной идеи о сочинении; но из отзыва, воспоследовавшего на рассуждение, можно заключить об односторонности основной мысли автора. Изъявляя ему признательность за некоторые отдельные истины, высшее начальство поставило ему на вид, что правило, принятое сочинителем, будто просвещение и гений служат исключительным основанием совершенству, есть правило неверное; ибо при сем упущены из виду нравственные качества и, наконец, примерное служение, усердие, которые должно предпочесть просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному. Сам Пушкин сознавал недостатки своего труда, извиняя их малым знакомством с предметом, который дотоле никогда не занимал его мыслей, и прося позволения заняться чем-либо, более ему близким и известным.

Всю зиму и почти всю весну Пушкин пробыл в Москве; в начале мая месяца 1827 г. он получил дозволение на пребывание и в Петербурге. В июне он уже был на берегах Невы и 14 июля написал там послание к Языкову («К тебе сбирался я давно…»), а 27 июля стихотворение «Три ключа».

Московская его жизнь, как мы уже сказали, была рядом забав и вместе рядом торжеств. Впервые ознакомил он тут друзей с своей «Комедией о Борисе Годунове»: удивление и похвалы были общие. Пушкин еще не пришел к тому сомнению о возможности ее успеха, в котором находился после, и не без основания, как известно. Вечер 1826 года, когда в первый раз прочел он свое произведение в доме Веневитиновых, если не ошибаемся, доселе вспоминается многими с восторгом. Неожиданность появления этой народной драмы, не имевшей связи ни с настоящими, ни с прошедшими явлениями русской словесности, да и оставшейся без последователей и продолжения; сам чтец, получивший какую-то удивительно смелую и оригинальную красоту в собственном вдохновении, — все это осталось неизгладимо в памяти свидетелей. В первое время Пушкин жил с одним из своих приятелей на Собачьей площадке, в доме, кажется, принадлежащем теперь г-ну Левенталю. После кратковременной отлучки он уже поселился, как мы видели, на Молчановке, в доме Ренкевичевой. Он вставал поздно после балов и вообще долгих вечеров, проводимых накануне. Приемная его уже была полна знакомых и посетителей, между которыми находился один пожилой человек, не принадлежавший к обществу Пушкина, но любимый им за прибаутки, присказки, народные шутки. Он имел право входа к Пушкину во всякое время и платил ему своим добром за гостеприимство. В городской жизни, в ее шуме и волнении, Пушкин был в настоящей своей сфере. Это можно видеть даже из нескольких строк, начертанных карандашом на перебеленной копии «Бориса Годунова»: «Voici ma tragedie. Je voulais vous l’apporter moi-même, mais tous ces jours — j’ai fait le jeune homme…».[114]

Глава XIII «Московский вестник»

Письмо к Погодину со стихами «Пока не требует поэта…» для его журнала. — Основание «Московского вестника», его направление, сущность теорий «Московского вестника». — Теория отражается в стихотворениях поэта «Чернь», «Поэт, не дорожи любовию народной…» и проч. — Перстень, бережно хранимый Пушкиным. — Пушкин по призванию и по теории становится художником про себя. — Его внутренний мир. — Стихи «Миг вожделенный настал…» и неизданная строфа «С толпой не делишь ты ни гнева…». — Мысль о призвании истинного поэта успокаивает Пушкина в волнениях жизни. — Заботливость Пушкина об издании «Московского вестника». — Альманах «Урания» 1826 г., отрывок из письма к Погодину с осуждением альманаха. — Другое письмо, свидетельствующее о важности, какую, наоборот, придавал он журналу.