Жизнь и творчество Р. Фраермана

Он и виду, впрочем, не подавал, что страдает. Вечером в редакционной палатке, разбавляя, как и все, спирт водой, рассказывая пресмешные истории, от которых у всех на душе теплело, Фраерман по-прежнему оставался в центре нашего коллектива. Но стоило нам оказаться вдвоем, как он возвращался к мысли, сверлившей его неотступно: как это на глазах у всего человечества великий народ, истекающий кровью, сражается один на один с таким страшным врагом? И никому дела нет, и никто не вмешается по-настоящему! Вообще, как это все происходит на земле таким образом, что зло можно черпать безгранично, ушат за ушатом?

Тяжкие мысли наслаивались на реальности фронтовой жизни. От каждого из нас требовались крепкие нервы и выдержка. Сознавая это, Фраерман старался всячески скрыть, что за короткое время нервы его пришли в негодность.

Он и виду не показывал, что тайные его терзания переходят мало-помалу в болезнь. Лишь в редчайших случаях, и то с глазу на глаз, признавался, что сердце время от времени напоминает о себе невыдуманной обыкновенной болью.

Сотрудникам не приходило в голову, что так живо на все откликающийся товарищ, такой безотказный и легкий в общении, живет под гнетом тайных страданий. При них он держался с неизменной бодростью.

Но если бы кто попробовал собрать в одно все, что пришлось пережить ему за короткое время, и сопоставил с болезненно-нервной и чуткой натурой Фраермана, то, пожалуй, удивился бы, как в молчании своих горьких дум он сумел это вместить в себе.

Редактор получил вызов для Фраермана на какое-то писательское совещание и предоставил ему командировку.

— После того как кончится там у вас, поживите немного дома. Получите у старшины продукты и наслаждайтесь в полное удовольствие.

Случилось так, не помню уж по какому случаю, что и я к концу его пребывания попал в Москву. И само собой разумеется, как только выполнил неотложные поручения, зашел к нему.

Я застал Рувима Исаевича в пустой и застылой комнате. Батареи не грели, изо рта валил пар.

Он обрадовался мне и заявил, что никуда не отпустит. У него были еще полученные в редакции остатки консервов.

— Спать будем на медвежьей шкуре, есть у меня такая, господь приберег специально для нас. Только она у соседей, тут вообще ничего не осталось.

И он пошел в квартиру напротив, на той же площадке. Там жили женщины — старая, очень достойная, и дочь ее средних лет. Они заботливо оберегали квартиру Фраерманов.

Позже он и меня повел к ним — знакомиться, а вернее, перетащить вдвоем шкуру. Нас долго уговаривали заночевать у них, но Фраерман заявил, что предпочитает быть дома.

— Да у вас же холод собачий!

— Ну и тут не очень-то жарко.

— Все же печурка электрическая немного обогревает, оставайтесь, право.

Мы лежали на полу. Окно было не зашторено, и в нем слабо прорисовывалось небо.

Фраерман был настроен грустно. По его словам, с Москвой его ничего больше не связывало.

— И какого я черта поехал сюда! Совещание, опыт какой-то, делиться опытом... Мура, честное слово! Надо было остаться там: на фронте я хоть что-то еще понимаю, а тут... Жаль, что поздно, а то добрались бы сейчас до заставы и на попутной машине доехали бы к себе.

Домом для него стала редакция. Мы размещались тогда в рабочем поселке поблизости от Подольска. Еще более милым местом были для него Ясенки, деревня на старом Варшавском шоссе, вернее, изба, где обосновалась оперативная наша группа и откуда мы до фронта, линии боев добирались пешком.

Там, в той избе, Фраерман играл свою роль утешителя, доброго друга молодежи, всегда готового вместе со всеми глотнуть немного разбавленного спирта или сырца, который товарищи доставляли из стрелковых, летных или иных частей. Там он снова был тем покорявшим сердца рассказчиком, которого с таким увлечением слушали все.

А на душе у него были гнет и растерянность; сердце, еще недавно вполне безотказное, давало знать о себе все чаще. Он таился и ни за что не желал сознаваться, что чувствует себя скверно.

Еще в конце августа, когда наша 43‑я держала оборону на Десне, Рувим Исаевич ухитрился заболеть дизентерией и тоже несколько дней старательно скрывал от всех. Но кончилось тем, что отправили его в госпиталь в Киров.

Спустя месяц мы с ним, возвращаясь из части, повстречали на улице городка госпитальную нянюшку. Мой друг Фраерман обрадовался ей, как сестре родной.

— Смотри, пожалуйста! — всплеснула она руками. — Ой, не думала, что живой останешься! Я думала, нет тебя больше, а ты ходишь! И веселый такой!

То было осенью, а сейчас стояла зима, и заболевшее сердце давало знать о себе все настойчивей.

В декабре Лузгина и меня откомандировали в ПУР: формировались новые армии, и нужно было создавать редакционные коллективы.

Расставаться с товарищами было жаль, мы тут успели привыкнуть ко всем и привязаться. Казалось, Фраерман счастливец, он тут всем нужен и всеми любим, его отпустить не пожелали.

Но при мысли о расставании он грустил еще больше, чем мы.

— Просто не представляю себе, как я тут без вас останусь!

— Ничего, Исаич, — говорили ему, — в обиду тебя не дадим!

— Это да, это все так... А без них я пропаду.