Жизнь и творчество С. М. Дубнова

Осень жизни не всегда бывает периодом упадка сил: людям большого душевного горения часто в поздние годы дается особенная широта и ясность мысли. С. Дубнов недаром любил повторять тютчевское стихотворение о хрустальной, прозрачной осени: он принадлежал к тем избранникам, которым судьба дарит на закате дней "короткую, но дивную пору" спокойной, уверенной в себе зрелости. В эту пору окончательно оформилось и отвердело то, что годами бродило в сознании; улеглись душевные бури; исчезли колебания, сомнения, боязнь, что не удастся довести до конца намеченные планы; перестали мучить материальные заботы. Писатель созерцал теперь былые годы сквозь прозрачный туман: лирическая умиленность обволакивала образы прошлого и неудержимо влекла к воспоминаниям.

С особенным чувством, вспоминал С. Дубнов одесский период своей жизни. Он вел регулярно переписку со старыми друзьями, переселившимися в Палестину. В последнее время письма проникнуты были тревогой: здоровье Ахад-Гаама заметно ухудшалось. Сам Ахад-Гаам писал редко; в 1927 г. пришла весть об его смерти. С. Дубнов на время прервал работу; ему захотелось вглядеться в минувшее, мысленно воскресить путь многолетней дружбы. Под впечатлением утраты он осознал яснее, чем когда бы то ни было, всю глубину и плодотворность интеллектуального общения с идейным соратником-противником, все своеобразие (222) дружбы, которой принципиальные расхождения, казалось, только придавали эмоциональную напряженность.

Справляя поминки, писатель перебирал сохранившиеся письма и старые журналы. Он перечитывал строки, написанные Ахад-Гаамом в начале их знакомства, в связи с полемикой о западно-европейском еврействе. "Не скрою, - писал тогда редактор "Гашилоаха" - что мне дороги духовные националисты - такие, какие есть. Важно ведь не единодушие в практической деятельности, а общность духовных корней, ... ибо это создает самую интимную и прочную связь". С. Дубнов в ряде статей настаивал на том, что противоречие между духовным национализмом и духовным сионизмом только кажущееся; Ахад-Гаам не всегда с этим соглашался, но и в личных беседах, и в переписке с трогательной настойчивостью подчеркивал не то, что разобщало друзей, а то, что соединяло. Одним из главных пунктов расхождения был вопрос о языке; формула "равноправие трех языков" была неприемлема для мыслящего абстракциями, прямолинейного теоретика сионизма. Характерно, что к "жаргону" Ахад-Гаам относился более нетерпимо, чем к русскому языку. Особенно бурно разгорелся спор после черновицкой конференции. Летом 1909 г. Ахад-Гаам с горечью пишет:

"Меня не удивило то, что Вы пишете ... о жаргоне. Это ведь прямой вывод из теории автономизма. Без жаргона у нас нет национального разговорного языка, а какая уж тут автономия без школ с преподаванием на национальном языке? Простите за откровенность: я уверен, что в глубине души Вы относитесь к жаргону не лучше моего ... Но автономизм обязывает". После появления в "Еврейском Мире" статьи В. Медема, излагающей суть культурно-национальной автономии, Ахад-Гаам предостерегает С. Дубнова, редактировавшего журнал: "Вы должны понять, куда это нас может завести. Ведь логически он прав: если жаргон является основой нашей национальной жизни, то имеется не единый народ, а много народов ... Я хочу напомнить, что уже двадцать лет назад я предвидел опасность распадения нации, но... пришел к другим выводам. Вот в чем заключается разница между еврейством "древнееврейским" и жаргонным..."

В письмах, которые перечитывал С. Дубнов, часто высказывалось сожаление по поводу того, что издание (223) "Истории хасидизма" откладывается с году на год. В 1908 г. Ахад-Гаам взволнованно писал: "Вы поймете, как обрадовало меня известие, что Ваш новый труд будет одновременно печататься по-русски и по-древнееврейски. Я понял это так, что по-древнееврейски Вы будете писать сами, не полагаясь на переводчика, который едва ли сумеет передать Ваш стиль. Сообщите, так ли это: ведь день, когда выйдет эта... книга, будет праздником для нашей злосчастной литературы". Спустя много лет, в 1917 г. он возвращается к той же теме: "... Я повторяю: внесите хоть одну эту книгу в сокровищницу национальной литературы, и Вы убедитесь, что она переживет все Ваши труды, написанные на чужом языке. Разве Вы сами не видите, какова судьба нашей литературы на чужих языках? Вы скажете, что книгу можно перевести, но, зная Ваш стиль, я не сомневаюсь, что именно труд, написанный Вами по-древнееврейски, увековечит Ваше имя.. . Перевод, даже самый точный, обычно передает лишь содержание литературного произведения, а не дух ..."