Жизнь и творчество С. М. Дубнова

В последнее время рижский отшельник стал склоняться к плану переселения в Польшу; виленские друзья горячо этот план поддерживали. Но незадолго до отъезда писателя произошел (256) эпизод, вызвавший новые колебания. Однажды, возвращаясь с прогулки, С. Дубнов и его спутники сели на речной пароход; на палубе оказалась группа познанских студентов, совершавших паломничество к древним католическим святыням. Появление евреев взбесило паломников; решительные молодчики стали требовать удаления иноверцев, а некоторые из них ринулись к молодому Эрлиху, угрожая сбросить его с борта в воду. Пароход быстро причалил к берегу; испуганный капитан попросил пассажиров-евреев удалиться. С. Дубнов старался сохранять спокойствие во время дикой сцены, но это стоило ему больших усилий. Эпизод, который явился живой иллюстрацией к газетным сообщениям о росте антисемитизма в Польше, надолго остался у него в памяти: трудно было забыть эти налитые бешенством глаза, это погромное улюлюканье....

С грузом разнообразных впечатлений покинул писатель литовский Иерусалим.

(257)

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

РАБОТА ПРОДОЛЖАЕТСЯ

"Я живу размахом работы

(Из письма к другу).

Стояли прозрачные осенние дни, когда С. Дубнов вернулся к лесным просекам, позолоченным бледным солнцем. Ощущение бодрости его не покидало. В одном из писем того периода он замечает: "Я пришел к убеждению, что построен из крепкого, нестареющего материала". Даже газетные известия, ежедневно поглощаемые в огромном количестве, не нарушали душевного равновесия; писатель объяснял это целительным влиянием природы и строго размеренной жизни. Он пишет А. Штейнбергу: "...Здоровье хорошее, шутники прибавляют, что я все "молодею". Во всяком случае, старости в умственном труде не чувствую, часто даже легче пишется, чем в былые годы... "Книга Жизни" имела большой моральный успех, ... от Милюкова получил горячее письмо с замечанием, что многое из моей книги могло бы войти в его "Книгу жизни", если б он мог ее написать".

Ощущения старости не принесло и семидесятипятилетие; но тайное горькое предчувствие неожиданно прорвалось в письме к А. Штейнбергу, написанном вскоре после юбилея. "Моя жизнь - писал С. Дубнов - уже измеряется четвертями века... Для историка великое благо жить в трех "измерениях", в трех поколениях, ибо он может глубже проникнуть в тайну смены эпох; но это и великое горе, если смена идет к ухудшению, ибо тогда возникает опасение, что в темной полосе оборвется нить жизни. Мы переживаем страшное время, и только двойная вера в жизнь еврея и летописца дает силы для перенесения этого".

В 1935 г. юбилей отпразднован был скромнее, чем пять лет (258) назад: за эти годы атмосфера Европы резко изменилась к худшему. С. Дубнов получил, однако, множество приветственных писем и телеграмм. "Вот уже неделя, - пишет он Д. Чарному, - как я купаюсь в теплых юбилейных водах - телеграммы, письма, статьи. Правда, не в таком количестве, как пятью годами раньше, в Берлине. Тут вместо большого банкета устроили... беседу с участием сорока человек".