Жизнь и творения Зигмунда Фрейда

В следующем месяце после первой операции случилось нечто, что оказало огромное влияние на настроение Фрейда на всю оставшуюся жизнь. Его внук Хейнеле (Хайнц Рудольф), второй ребенок Софии, уже несколько месяцев жил в Вене у своей тети Матильды. Фрейд очень любил этого мальчика, которого он называл самым умным ребенком из всех, кого когда-либо видел. Примерно во время первой операции Фрейда его внуку удалили миндалины, и, когда они оба впервые встретились после этого, внук с большим интересом спросил дедушку: «Я уже могу есть корки хлеба. А ты можешь?» К сожалению, этот ребенок был очень хрупким, после того как за год до этого заболел в деревне туберкулезом. Он умер от туберкулеза, сопровождающегося мелкой сыпью, в возрасте четырех с половиной лет 19 июня. Это был единственный случай, когда Фрейда видели плачущим. Он сказал мне впоследствии, что эта потеря отразилась на нем особым образом, отличным от воздействий всех других перенесенных им потерь. Все они вызывали в нем глубокую боль, но эта потеря что-то навсегда в нем убила. Пару лет спустя он сказал Мари Бонапарт, что после этого несчастья он никогда уже не мог полюбить кого-либо и просто сохранял свои старые привязанности; он считал этот удар абсолютно непереносимым, намного более непереносимым, чем его рак. В следующем месяце он написал письмо, в котором говорилось, что он впервые в жизни страдает от депрессии, и нет никакого сомнения в том, что такое его состояние связано с данной потерей, наступившей столь скоро после обнаружения первых признаков его собственного смертельного недуга. Три года спустя, утешая Бинсвангера, у которого умер старший сын, Фрейд сказал, что Хайнц имел для него такое же значение, какое все его дети и внуки вместе взятые, после его смерти он не может больше наслаждаться жизнью. Фрейд добавил: «Это является секретом моего безразличия — люди называют это храбростью — к опасности, угрожающей моей жизни».

В течение двух месяцев Фрейд несколько раз навещал Гаека, и тот не высказывал каких-либо возражений против того, чтобы Фрейд отправился в свой обычный трехмесячный отпуск. Но в последний момент он озадачил Фрейда, попросив присылать ему отчеты о состоянии здоровья каждые две недели и приехать к нему в конце июля. В середине июля Фрейд написал из Гастейна, спрашивая, действительно ли ему нужно ехать в Вену. Гаек, однако, после двухнедельной задержки ответил, что в этом нет необходимости и что Фрейд может проводить все лето вдали от Вены. Такая двусмысленность стала одной из причин, по которой Фрейд стал все меньше доверять своему хирургу. Один врач в Гастейне, осмотрев его шрам, хорошо описал в заключении его положение, но общее неудобство, испытываемое Фрейдом, было настолько велико, что он по настоянию дочери попросил Дойча навестить его в Лавароне, где он проводил большую часть отдыха со своей семьей. Дойч сразу заметил возобновление роста опухоли и необходимость в более радикальной операции. Однако по различным мотивам Дойч откровенно не обрисовал Фрейду сложившуюся ситуацию. Он не был уверен, согласится ли Фрейд на новую, более тяжелую операцию и не захочет ли он вместо этого умереть, если учесть его большое горе по поводу смерти внука. И наконец, Дойч не хотел омрачать предполагаемую поездку Фрейда с дочерью в Рим, на которую Фрейд так надеялся. Поэтому он и Анна вместе спустились в местечко Сан-Кристофоро, где уже собрались члены Комитета для того, чтобы провести встречу. Ранку уже сообщили о всей серьезности ситуации, а теперь, к своему ужасу, об этом узнали мы все. Затем мы присоединились к Анне и пошли ужинать. Во время еды, конечно, упоминалось имя Фрейда, как вдруг, к нашему изумлению, Ранк разразился приступом безудержного истерического смеха. И лишь пару лет спустя те события, о которых рассказывалось в предыдущей главе, сделали понятным этот взрыв смеха.

После этого Дойч и Анна вместе возвращались в Лавароне. По пути Анна заметила, что, если им понравится жить в Риме, они могут сделать там более продолжительную остановку. При этом Дойч очень заволновался и заставил ее пообещать ему не делать этого. Это был прозрачный намек, вполне достаточный для понимания создавшейся ситуации.

Тем временем на собрании Комитета возникла дискуссия по поводу наиболее подходящего довода, который убедит Фрейда согласиться на операцию. Захс сказал, что таким доводом должна стать мысль Фрейда об Анне, а Ранк, выдвигая более глубокую причину, предложил, чтобы этим доводом явилась мысль Фрейда о своей старой матери. Я выступил против этого, сказав, что мы не имеем права принимать такое решение за Фрейда, и Абрахам, Эйтингон и Ференци поддержали меня. Много лет спустя, когда Фрейд жил в Лондоне, я рассказал ему о том, как мы обсуждали, информировать его или нет о его заболевании, он со сверкающими от гнева глазами спросил: «Mit welchem Recht?»[169]. Но позднее он сказал Ференци, что с самого начала был уверен в том, что эта опухоль раковая.