Жизнь и учение св. Григория Богослова

Феодор удовлетворил просьбу Григория и назначил в Назианз хорепископа Элладия, одного из ближайших помощников Григория. Последний удалился в свое фамильное имение в Арианзе, где и провел остаток дней. То, к чему он всегда стремился — уединение и досуг — было, наконец, дано ему.  [228] Он вел аскетический образ жизни, хотя и сохранял за собой все свое владение. На время Великого поста он давал обет молчания, при этом продолжая писать письма и стихи и даже принимать гостей, но молча. [229] Свой досуг Григорий посвящал по–преимуществу литературным занятиям. Он был уверен в ценности собственного литературного творчества и предвидел, что его сочинения переживут его:"Мой дар — слово; оно, всегда переходя далее, достигнет, может быть, и будущих времен" ".  [230] В этом предвидении Григорий не ошибся.

Находясь в Арианзе, Григорий вел обширную переписку с людьми самых разных категорий — с епископами, священниками, монахами, риторами, софистами, военачальниками, государственными чиновниками и представителями местной знати. Содержание этих писем очень разнообразно: от жалоб на здоровье до ходатайств о том или ином из близких Григорию людей, от советов относительно духовной жизни до рекомендаций, касающихся литературного стиля. Григорий считал письма произведениями искусства, тщательно отшлифовывал каждое письмо и был высокого мнения о своем собственном эпистолярном стиле.  [231] В одном из писем к Никовулу, своему внучатому племяннику, воспитанием которого он занимался на старости лет, Григорий говорит о нормах эпистолярного жанра:

Мера письма — необходимость: не надо ни удлинять его, если предметов немного, ни укорачивать, если предметов много… Вот, что знаю о длине письма; что же касается ясности, то известно, что надо, по возможности, избегать книжного слога и приближаться к разговорному… Третья принадлежность писем — приятность. Ее же соблюдем, если будем писать не совсем сухо, не без изящества, не без прикрас, и, как говорится, не без косметики и не обстрижено, то есть не без мыслей, пословиц и изречений, а также шуток и загадок, ибо всем этим подслащается письмо. Однако, не будем пользоваться этим сверх меры: когда ничего этого нет, письмо грубо, а когда этого слишком много, письмо напыщено. Все это должно использоваться в такой же мере, в какой — красные нити в тканях… Вот что касательно писем посылаю тебе в письме.[232]

Никовул был, надо полагать, благодарным учеником: он не только усваивал уроки Григория, но и, по его заданию, занимался подготовкой коллекции его писем к публикации.[233]

К позднему периоду жизни Григория относятся его автобиографические поэмы, стихотворения на богословские и нравственные темы, а также многочисленные стихотворения дидактического характера.  [234] В числе последних — поэтические переложения библейских и евангельских эпизодов, притч и изречений Иисуса Христа: используя классические формы, Григорий наполнял их христианским содержанием. Арианзский отшельник задался целью создать своего рода компендиум христианской учебной литературы для юношества, которая могла бы заменить собою в качестве образцов для изучения и подражания произведения классиков языческой античности.  [235] Об этой цели своего творчества говорит сам Григорий, когда перечисляет причины, побуждающие его писать стихи:

Во–первых, я хотел, трудясь для других,

Тем самым связать собственную неумеренность,[236]

Чтобы, хотя и писать, но немного,

Заботясь о мере.  [237] Во–вторых, юношам

И, конечно, всем, кто любит словесность,

Хотел я, словно некое приятное лекарство,

Дать нечто привлекательное для убеждения к полезному,

Чтобы искусством подсластить горечь заповедей…

В третьих… не хочу, чтобы в словесности

Преимущество перед нами имели чужие…

В–четвертых, изнуряемый болезнью,

Я обретал радость в стихах, как старый лебедь,

Который говорит сам с собою и хлопает крыльями,

Воспевая не песнь плача, но песнь исхода.[238]

Автобиографические стихи позднего периода приоткрывают перед нами внутренний мир Григория в годы его старости. Он много думает о смысле жизни и о смысле страданий. Как и прежде, он любит предаваться размышлениям на лоне природы:

Вчера, сокрушенный своими скорбями, сидел я вдали от людей

В тенистой роще, и скорбел душой.

Ибо люблю такое лекарство в страданиях,

Охотно беседуя сам со своей душой.

Ветерки шептали вместе с поющими птицами,

Навевая сон с древесных ветвей,

Особенно тому, кто изнемог душой. А с деревьев

Звонкие кузнечики, любимцы солнца,

Оглашали своим треском весь лес.

Рядом была прохладная вода, которая омывала мои ноги…

Я же, увлекаемый парением ума,

Наблюдал в себе такую борьбу мыслей.

Кем я был? Кто я есмь? Кем я буду? Не знаю этого ни я,

Ни тот, кто превзошел меня мудростью…

Я есмь. Но скажи, что это значит? Что-то от меня уже в прошлом,

Чем-то я являюсь сейчас, а чем-то буду, если только буду…

Говорят, что есть страна без зверей, как некогда Крит,

И есть страна, где не знают холодных снегов;

Но из смертных никто никогда еще не мог похвалиться тем,