Жизнь и учение св. Григория Богослова

Велико девство, безбрачие и пребывание в одном чину с ангелами — одинокими по природе, [490] помедлю сказать — со Христом, Который… рождается от Девы, узаконивая девство… Итак, кто больше Василия или девство почитал, или устанавливал законы для плоти, не только на собственном примере, но и в том, что он написал? Чьи это монастыри (perthenones), [491] чьи письменные правила, которыми он уцеломудривал всякое чувство… и убеждал (хранить) истинное девство?.. Пустынножительство и общежитие часто находятся во взаимном противоборстве и противостоянии, хотя ни то, ни другое, конечно, не имеют в себе только хорошее или только плохое, но первое, хотя и более безмолвно, благоустроено и приводит к Богу, не лишено надменности.., а второе, хотя более практично и полезно, но не избегает мятежей. Василий же превосходно слил и соединил и то, и другое, построив дома для отшельников и пустынников (asketeria kai monasteria) недалеко от общежитий (koinonikon) и городских монастырей (migadon), [492] не разделял и не разлучал одних с другими как бы при помощи некоей стены, но одновременно соединил и разграничил, чтобы и философия [493] не была лишена общения, и деятельная жизнь не была лишена философии…[494]

Мы помним, что Григорий сам хотел посвятить жизнь тому, что он называл истинной философией, однако обстоятельства не позволили ему это сделать. Став священником и затем епископом, он навсегда сохранил тоску по уединенной жизни, часто уходил в горы или уезжал в свое фамильное имение, спасаясь от треволнений архиерейской жизни. В апологетическом слове, произнесенном после возвращения из понтийской пустыни, Григорий просил извинения у своей паствы за то, что на время оставил ее, и исповедовался в своей любви к уединенной жизни:

…Меня объяла какая‑то пламенная любовь к благу безмолвия и отшельничества (eros tou kalou tes hesychias kai anachoreseos), любителем которого я стал с самого начала — каковым едва ли был кто‑либо другой из занимающихся словесными науками (peri logous espoudakoton), — которое я, будучи в важнейших и опаснейших обстоятельствах, пообещал Богу, и к которому уже как бы прикоснулся… Ничто не казалось мне таким (прекрасным), как, замкнув чувства, став вне плоти и мира, собравшись внутрь себя, не касаясь ничего человеческого без крайней необходимости, собеседуя с самим собой и с Богом, жить выше видимого и носить в себе всегда чистые божественные образы… будучи и всегда становясь поистине чистым зеркалом Бога и божественного, прилагать к свету свет — к менее ясному более лучезарный (amaurotero tranoteron), собирать уже с надеждой блага будущего века и жить вместе с ангелами, и, будучи еще на земле, оставлять землю и возноситься горе (при помощи) Духа. Если кто‑нибудь из вас объят этой пламенной любовью, тот поймет, о чем я говорю…[495]

Каково место Григория Богослова в истории раннего монашества? В том смысле, в каком слово" "монах" "употребляется по отношению к египетским монастырям IV в., он вообще не был монахом. Он не был также членом какой‑либо конкретной общины каппадокийских аскетов, хотя и проводил некоторое время в подобных общинах. Из трех традиционных монашеских обетов — послушания, нестяжания и целомудрия [496] - он соблюдал только последний. Что касается обета нестяжания, то в течение всей жизни Григорий оставался богатым аристократом, владел большим имением с домом, землей, садом и рабами. Что же касается обета послушания, то Григорий был совершенно неспособен подчиняться церковным властям: приняв священство, он убежал в пустыню, а потом вернулся и оправдывался в своем" "непослушании" "; [497] став епископом, никогда не служил в своей епархии; будучи избран на Константинопольский престол, вскоре подал в отставку. Личная свобода была для него превыше всего; об этом он неоднократно и открыто заявлял.

Но именно в этом остром чувстве свободы, на наш взгляд, и заключается монашество Григория Богослова. Получая назначения на церковные должности, он считал себя вправе не исполнять возложенные на него обязанности, если они противоречили его устремлениям; занимаясь церковными делами, сохранял свободу духа; владея богатством, оставался внутренне свободен от него. Григорий мог себе позволить говорить своим прихожанам о том, как ему приятно" "жить с небольшим и скудным куском хлеба" ", [498] о своей" "власянице" "и" "малоценной трапезе, ненамного отличающейся от трапезы птиц" ", [499] хотя слушатели знали о его состоятельности: он искренне считал себя свободным от собственных богатств и мог позволить себе роскошь питаться скудно, одеваться бедно и вести подвижнический образ жизни.