Жизнь и учение св. Григория Богослова

Много раз склонялся я то к одному, то к другому…[70]

Примеривая к себе тот или иной образ жизни, Григорий менее всего думал о священстве, казавшемся ему несовместимым с безмолвной и созерцательной жизнью, к которой он стремился. Во времена Григория монашество и священнослужение вообще рассматривались как два противоположных образа жизни: монах должен молчать, священник — проповедовать; монах — жить вдали от людей, священник — среди людей; монах должен быть занят созерцанием и заботиться о своей душе, священник — вовлечен в активную деятельность на пользу ближних. Монахи IV века, как правило, избегали рукоположения в священный сан: св. Пахомий запрещал монахам подведомственных ему монастырей Египта стремиться к иерейской хиротонии.[71]

Григорий, воспитанный в доме епископа, относился к священнослужителям с благоговением, однако сам предпочитал держаться вдали от церковного престола:

Итак, я признавал, что надо любить людей деятельных,

Которые в удел от Бога получили честь

Руководить народом через божественные таинства,

>Но сильнее охватывало меня стремление к монашеской жизни…

Престол был для меня досточестен, но поскольку я стоял вдали,

Он казался мне тем же, чем является свет

Для слабых глаз. На все что угодно мог бы я надеяться,

Только не на то, что сам получу его среди многих поворотов судьбы.[72]

Однако, пока Григорий колебался в поисках пути, который наиболее соответствовал бы его устремлениям, выбор был сделан за него. Престарелый отец решил рукоположить сына в священный сан, так как нуждался в помощнике. Григорий–старший знал о стремлении своего сына к безмолвию и научной деятельности; тем не менее он" "насильно" "возвел его на один из пресвитерских престолов.  [73] Что заставило Григория–младшего подчиниться? Ответ, очевидно, кроется в личном авторитете Григория–старшего и в его абсолютной власти как епископа и отца — власти, противостоять которой которой сын был бессилен. Не следует забывать, что в византийскую эпоху зависимость детей от родителей, особенно в аристократических кругах, была исключительно сильной: как правило, именно воля отца играла решающую роль в выборе жизненного пути детей.

Григорий пережил свою хиротонию как" "страшную бурю" ".  [74] Сразу после рукоположения он покинул Назианз и отправился к Василию за духовным советом и утешением:

Так восскорбел я при этом насилии (tyrannidi) -

Даже и теперь не могу назвать это по–другому,

И да простит меня Божий Дух за такое

Отношение — что забыл все:

Друзей, родителей, отечество, родственников.

Словно вол, укушенный слепнем,

Пришел я в Понт, надеясь там в божественном друге

Найти себе лекарство от горя.

Там подвижничал он в союзе с Богом,

Покрытый облаком, как один из древних мудрецов.

Это был Василий, который теперь с ангелами.

Он облегчил скорбь моего ума.[75]

Общение с Василием оказало благотворное воздействие на Григория. Василий помог ему собраться с мыслями и, вероятно, убедил смириться с происшедшим. В Понтийской пустыне Григорий много думал о смысле священства: плодом этих размышлений явилось Слово 2–е,  [76] ставшее классическим трактатом на данную тему.  [77] В этом Слове Григорий, извиняясь перед своим отцом и его паствой за проявленное" "сопротивление" "и" "малодушие" ",  [78] а также за" "праздность" "и" "непокорность" ",  [79] называет в числе причин своего бегства неожиданность хиротонии, свою неподготовленность к священнослужению и — главное — свою любовь к безмолвию:

Итак, что же случилось со мною и какова причина моего непослушания? Я ведь был тогда, по мнению многих, совершенно сам не свой — не такой, каким меня знали, но как бы абсолютно другой; и сверх дозоленного я сопротивлялся и упорствовал… Особенно поражен я был неожиданностью, как бывает со сраженными ударом грома; я не собрался с мыслями и потому потерял скромность, к которой всегда себя приучал. Потом объяла меня какая‑то любовь к благу безмолвия и отшельничества (eros tes hesychias kai anachoreseos), влюбленным в которое я сделался с самого начала, как, пожалуй, никто из занимающихся словесными науками, и которое среди самых больших и ужасных опасностей пообещал Богу. В каком‑то смысле уже прикоснувшись к нему, словно находившийся в преддверии, и через опыт возгоревшись еще большим влечением (pothon), я не вынес тирании и не дал ввергнуть себя в бури и насильно оторвать от такой жизни, словно от священного убежища. Ничто не казалось мне лучше того, чтобы, замкнув чувства, став вне плоти и мира, собравшись внутрь себя, ничего человеческого не касаясь без крайней необходимости, беседуя только с самим собой и с Богом, жить превыше видимого и носить в себе божественные отпечатки, всегда чистые и не смешанные с дольними и обманчивыми образами, быть и непрестанно становиться чистым зеркалом Бога и всего божественного, приобретать к свету свет — к менее ясному более ясный,  [80] здесь уже надеждами пожинать блага будущего века и жить вместе с ангелами; будучи еще на земле, оставлять землю и быть возносимым ввысь при помощи Духа.[81]