Жизнь и житие святителя Луки Войно-Ясенецкого архиепископа и хирурга

Можно впасть в уныние, изойти желчью, поехать в Москву с жалобой. У Крымского владыки совсем другая реакция. Его единственный зрячий глаз ищет радостных красок, светлых интерьеров. Незадолго до отъезда из Тамбова к нему зашла местная художница, пожелавшая написать его портрет. Он спросил ее: «У кого училась?» Художница училась у Фаворского. Лука быстро отреагировал: «Я бы у Фаворского учиться не стал. Его стиль мне чужд. Я бы учился у Лансере»[185]. Солнечная радость картин «мира искусств» видится ему в облике весеннего Симферополя. Он «приятно удивлен прелестным видом белых как снег каменных домиков, крытых черепицей, окруженных каменными же заборами, вишнями, акациями. Весь город каменный, мощеный, гораздо больше и лучше захолустного Тамбова». Да и в других отношениях ему здесь больше нравится. «Собор гораздо лучше и больше маленькой тамбовской церкви, где я задыхался. На богослужении много интеллигентных мужчин и женщин… Возможно, что купим дом с садом, особняк… Зам. министра Приоров просил меня консультировать в Крыму по остеомиелиту инвалидов войны…»[186]

Особняк так и остался в области мечтаний. О медицинской работе архиерея тоже долго никто не просил. Зато возникли новые непредвиденные заботы. С тех пор как Лука поселился в курортном Крыму и стал получать десять тысяч рублей архиерейского жалованья, у него отыскалась большая родня, множество людей, которым негде и не на что жить. Они просят поддержать их, помочь, прокормить. Лука несколько растерян: «Лена хочет приехать. Нина с детьми положительно умирает от голода в Киеве, Веру выселяют на улицу, работы не имеет»[187]. Но у него и в мыслях нет, чтобы отказать просящему. И он зовет к себе из Киева племянницу Нину с двумя детьми, поселяет у себя другую племянницу Веру с дочкой и внучкой. Второй этаж дома на Госпитальной постепенно превращается в муравейник: к 1947 г. семья архиепископа Крымского и Симферопольского, обитающая с ним под одной крышей, достигает восьми человек!

Да что там родные! На Госпитальной, в доме № 1 готовы оказать помощь любому, кто этого пожелает. Обед на архиерейской кухне готовится на 15–20 персон. Обед немудреный, состоящий подчас из одной похлебки, но у многих симферопольцев в 1946–1948 гг. и такой еды нет. «На обед приходило много голодных детей, одиноких старых женщин, бедняков, лишенных средств к существованию, – вспоминает Вера Прозоровская. – я каждый день варила большой котел и его выгребали до дна. Вечером дядя спрашивал: "Сколько сегодня было за столом? Ты всех накормила? Всем хватило?"»[188]

Сам он ел только насущное. Завтрак из одного блюда. Если подавали второе – сердился. От мяса отказался давно, в пост не ел и рыбы. Одевался более чем скромно. Симферопольская учительница Юдина, которой Лука дал деньги на покупку дома, вспоминает, что преосвященный всегда ходил в чиненных рясах с прорванными локтями. Всякий раз, как племянница Вера предлагала сшить новую одежду, она слышала в ответ: «Латай, латай, Вера, бедных много». Бедных вокруг действительно было предостаточно. Секретарь епархии вел длинные списки нуждающихся. В конце каждого месяца по этим спискам рассылали тридцать-сорок почтовых переводов. На переводы в Ленинград, Тамбов, Сибирь, Ташкент уходила изрядная доля архиерейского жалованья[189].

Внучка Луки, дочь младшего сына, Ольга Валентиновна, дает такую общую картину симферопольского быта тех лет: «Дедушка никогда не знал, что сколько стоит. Он не понимал сколько получает. Погруженный в дела религиозные и научные, не знал, кому помогает и надо ли помогать всем этим людям… Он ел каждый день гречневую кашу, носил штопаные подрясники и полагал, что все делается так, как надо»[190]. Заявление представителя третьего поколения Войно-Ясенецких не лишено экспрессии, но выглядит не совсем точным. Лука хорошо знал и размеры своих доходов и груз принятых на себя обязательств. «Я изнываю под тяжестью лежащих на мне денежных повинностей, – пишет он сыну-профессору. – На днях я перевел Вале 240 р… Сегодня получил от Лены письмо о безвыходном положении Ани (внучки)… По просьбе ее перевел по телеграфу 1000 рублей. Вике (сестре) должен послать 600 р. И Любе 200. Нина (племянница)… ей я дал уже 600 р. А сверх того у меня много бедных, которым раздаю и рассылаю около 2000 р. в месяц. Прошу облегчить мое бремя хотя бы в отношении Нины»[191].

Пресс денежных обязательств давил его до самой смерти.