Жизнь и житие святителя Луки Войно-Ясенецкого архиепископа и хирурга

Год 1960-й начался в СССР волной антирелигиозных гонений. Сигнал, как всегда, подало Постановление ЦК КПСС: «Руководители некоторых партийных организаций не ведут настойчивой борьбы против чужой идеологии, не дают должного отпора… идеалистической религиозной идеологии…»

Борьба и отпор последовали незамедлительно. Многочисленные авторы газетных статей, брошюр и академических монографий принялись доказывать своим читателям, что от Православия – один вред. И если даже была когда-нибудь польза, то и она носила, в целом, характер исключительно вредоносный[229]. Но как всегда, самые важные распоряжения власти оказались засекреченными. Газеты ничего не сообщили о том, что в марте 1960 г. Совет по делам Православной Церкви представил Священному синоду проект церковно-приходской реформы. Речь шла о коренной ломке всего приходского уклада. Отныне священник переставал быть главой прихода. Храм, его имущество и все права передавались в ведение так называемой «двадцатки» – двадцати человекам, назначаемым районными или городскими властями. Двадцатка нанимает священника для службы в храме и при желании увольняет его. Сам же пастырь не может быть членом двадцатки и не имеет никакого отношения к управлению храмом. Не привлекаются к управлению приходом и остальные прихожане. Назначая в состав двадцатки своих людей, власти становятся полными хозяевами храма, им ничего не стоит решением все той же двадцатки членов-учредителей закрыть его в любое удобное для них время.

…Лука угасал. Стал сильно уставать от служб, от проповедей, уставал от епархиальных дел, от разговоров с посетителями. Раньше отдыхал после обеда, теперь приходилось прилечь еще раз, перед вечером. Бледнел. Отказывался от пищи. Евгения Павловна Лейкфельд пишет: «Его несказанно мучил своими действиями против Церкви, постоянно неправильными, уполномоченный, человек жестокий и совершенно беспринципный. Владыка говорил, что этот уполномоченный отнял у него несколько лет жизни»[230].

Лето в Алуште не принесло облегчения. Лука вернулся в город осенью 1960 г. бледный, прозрачный. Увидав его в храме, женщины заплакали: «Уходит от нас владыченька уходит!» «Последнюю свою литургию совершил на Рождество, последнюю проповедь произнес в Прощеное воскресенье. Проповеднического долга не оставлял до последней минуты. Видимо, много молился…»[231]

В письме к сестре Луки, Виктории Феликсовне Дзенькович, Лейкфельд добавляет: «Не роптал, не жаловался. Распоряжений не давал. Ушел от нас утром без четверти семь. Подышал немного напряженно, потом вздохнул два раза и еще едва заметно – и все…»[232]

Было утро 11 июня 1961 г… На церковном календаре значился день всех святых в земле Русской просиявших.

Он и мертвый продолжал волновать умы и сердца. Лейкфельд пишет: «Панихиды следовали одна за другой, дом до отказа наполнился народом, люди заполнили весь двор, внизу стояла громадная очередь. Первую ночь владыка лежал дома, вторую – в Благовещенской церкви, а третью – в соборе. Все время звучало Евангелие, прерывавшееся панихидами, сменяли друг друга священники, а люди все пели и шли непрерывной вереницей поклониться владыке… Были люди из разных районов, были приехавшие из разных далеких мест: из Мелитополя, Геническа, Скадовска, Херсона. Поток стихал ночью, часа на четыре, а затем снова одни люди сменялись другими, снова лились тихие слезы, что нет теперь молитвенника, что "ушел наш святой". И тут же вспоминали о том, что сказал владыка, как вылечил, как утешил…»

По всему городу, по всему Крыму говорили о кончине архиепископа. Передавали подробности о строгой его жизни, о добрых его делах, о высоких нравственных требованиях его к верующим и духовенству. Загадочная и противоречивая судьба мученика и героя вызывала почтительные толки. Даже люди далекие от Церкви понимали: ушла из жизни личность незаурядная.

«…Как только отец умер, меня и брата Алексея пригласили в горисполком, – рассказывает Михаил Войно-Ясенецкий. – Нам объяснили, что везти тело по главной улице Симферополя никак нельзя. Хотя путь от собора по главной магистрали близок, но похоронная процессия затруднит городское движение. Поэтому маршрут для нее проложили по окраинным улицам. Руководство города не пожалело автобусов – предложили тридцать машин! – только бы не возникло пешей процессии, только бы мы поскорее доставили отца на кладбище. Мы согласились, и не наша вина, что вышло все иначе…»[233]

«Покой этих торжественных дней, – пишет Лейкфельд, – нарушался страшным волнением: пели переговоры с уполномоченным, запретившим процессию. Он уверял, что если разрешить процессию, непременно будет задавлено 6–7 старух… И прихожане, и внешние – все страшно возмущались, что запрещена процессия. Прекрасно сказал один пожилой еврей: "Почему не позволяют почтить этого праведника?"»[234]