Жизнь как КИНО, или Мой муж Авдотья Никитична

— Пожалуйста, еще раз назовите фамилии тех, кто вам рассказывал все это… Спасибо. Завтра в Сосновке в 9 утра!

…Всю ночь Ольга не сомкнула глаз. Она измучилась и не знала, какую ей принять позу. Под утро уши ее болели от тяжело давившей на них головы, руки и ноги казались ей стопудовыми, мешали ей, и она не знала, куда их деть. Простыня под ней была как жгут. Несколько раз она вставала и пила воду. Скорее бы утро, скорей!

В девять утра в Сосновке собралось столько народу, сколько она не видела за всю свою историю. Вытянувшись в одну цепочку, стояло восемь «газиков» и четыре черные «Волги».

После бессонной ночи Ольга чувствовала себя очень слабо. Нервы были на пределе. Казалось, скажи ей кто-нибудь сейчас что-нибудь обидное, и она разрыдается в голос. Над собравшимися висел густой, как молочный кисель, гул. Жители Сосновки переговаривались между собой, военные — между собой. Все словно бы ожидали ее прихода, будто бы она — главный виновник случившегося. Ольга подошла к ним на чужих, негнущихся ногах.

От военных отделился полковник и стремительно подошел к ней.

— Вы почему указали в телеграмме номер моей части?

— Я не указывала никаких номеров… Я просила проверить все близлежащие части, потому что…

— Но при чем тут мой гарнизон? Благодаря вашей телеграмме меня отстранили от руководства!

— Я очень сожалею, я не хотела этого.

— Сожалеете… Появились тут, понимаете ли… жили люди без вас тихо, мирно…

— Тихо, мирно?!

Полковник махнул рукой и отошел в сторону, показав тем самым, что разговор с ней закончен.

Молодой капитан, представитель военной прокуратуры, держал наготове блокнот и ручку. Ольга напряженно ждала, когда начнут давать показания соседи. От их правдивости зависела сейчас ее судьба. Военный следователь задал первый вопрос.

Вверх поднялись руки, люди громко выкрикивали свои фамилии: десять… восемнадцать… двадцать шесть… Из тридцати домов двадцать шесть! Это те, у которых обчищали сады и огороды, подкапывали на усадьбе ранний картофель, воровали кур… Далее подробно переписали всех, у кого были взломаны дома, а также то, что пропало из дома…

На раскладушке, на которой было расстелено старое стеганое одеяло, лежала тетя Клава.

— Сесть можете? — спросил ее следователь.

— Сесть с поддержкой могу, а ходить, сынок, совсем не могу… позвоночник у меня болит. Зашибла, когда в овраг летела. Врачи вылечить не могут… — она заплакала.

— Расскажите, как было дело…

Вперед рвалась тетя Поля. Ее рана была свежее всех…

— Меня эти куры кормили! Что я могу купить на свою пенсию? Двадцать восемь рублей мне колхоз положил! А я полвека на ферме в резиновых сапогах в вонючей жиже простояла! Куры эти кормилицы мои были! Я пару яичек всмятку выпью с утра — и полдня сытая хожу. — Она оскалила рот, показывая редкие, как старый гнилой забор, зубы. — А теперь мне что, с голоду сдохнуть?!

Молоденький капитан добросовестно записывал показания. Следователь покашлял в кулак.

— Гм… я извиняюсь… а тут присутствует гражданочка, которую… гм… которая пострадала, так сказать, от солдат, в смысле насилия?

Жители Сосновки зашумели: «Тут она! Тут!.. Иди! Иди, Шурка! Расскажи им!» — они вытолкнули вперед маленькую, высохшую, горбатенькую старую женщину с застенчивой, доброй улыбкой. Капитан держал наготове раскрытый блокнот и ручку. Тетя Шура оглянулась на своих, словно бы ища поддержки, и тихо заговорила.

— Было это вскоре как Митяй Родин помер… в восемьдесят третьем…

— Громче говори! Не слыхать тебя! Не робей, Шурена! — раздавалось со всех сторон.

— В восемьдесят третьем, говорю, это было! Помню хорошо, что в июле… Мы тогда Митяю девять дней всей деревней отметили, — голос ее звучал громко и бесстрастно. В который раз уже она пересказывала эту жуткую историю, не испытывая при этом ни стыда, ни боли от пережитого. Будто бы и не собиралась она вовсе наложить на себя тогда руки, будто случилось это все не с ней, а с кем-то другим. Так хорошо время заврачевало ее рану. — В то утро в деревне словно бы вымерло все… мужики спали с похмелья, а баб тоже не видать было… я в шестом часу за колосовиками в наш березнячок пошла. Мы туда отродясь за белыми бегали… и бабы, и дети… Только я вошла в лес, а они, грибочки, ну прямо с краюшку, на самой опушке, стоят и мне улыбаются. Срезала я три подряд, за четвертым потянулась, а они тут как тут… И где они только прятались, в кустах, что ли?.. Их и не видно-то вовсе, гимнастерки — аккурат под цвет листвы… как выскочат, ровно меня дожидались. С ног меня сбили. Испугалась я до смерти! Кричу им: «Побойтесь Бога, сыночки! Что это вы такое задумали!..» Куда там! Тот, что рыжеватенький, с канапушками, руки мне за голову завел и своими коленками в них уперся, а другой, чернявый, стал с меня портки стягивать… Я заблажила на весь лес…

— Достаточно! Все ясно! — остановил ее полковник. — Дальше не надо…