Жизнь как она есть

Да, я часто гуляла по городу, но никогда ни с кем не разговаривала и успехов в познании Матери-Африки не делала, повсюду оставаясь сторонней наблюдательницей. Я и подумать не могла, что прошлое меня догонит. Гваделупка Жослин Этьен, занимавшая в одно время со мной комнату в общежитии имени Пьера де Кубертена на улице Ломона[54], стала важной шишкой в Министерстве культуры. Николь Сала, еще одна гваделупка, с которой я общалась в Париже, переехала в Абиджан. Она вышла замуж за африканца, что ничуть не шокировало наш узкий круг, поскольку Сейни Лум был не каким-то там первым встречным, а талантливым адвокатом, одним из первых послов независимого Сенегала. И Жослин, и Николь, принимавшие у себя политиков и других именитых граждан (как африканского, так и антильского происхождения), часто звали меня в гости и вели себя очень сердечно, но я догадывалась, что руководствовались они скорее чувством долга – нужно проявлять солидарность с согражданами! – и ностальгическими воспоминаниями о былом. Я не вписывалась в «избранное общество», и мне всякий раз чудилось, что Николь и Жослин испытывают некоторую неловкость из-за необходимости общаться с простой незамужней учительницей захудалого коллежа, ждущей второго ребенка, у которой нет даже машины, и она ездит в «сельском такси», набитом простыми африканцами. Было бы совсем нетрудно найти предлог, чтобы не идти в гости, но у меня не получалось, и я ела себя за это поедом и не понимала истоков зарождавшейся в душе ненависти к буржуазности. Неужели мое поведение продиктовано сожалением о собственной исключенности из «хорошего общества»? Я не сдержала ни одного мысленного обещания, данного семье и моему окружению. В рассказе «Виктория, вкусы и слова» я описала, как сильно мои родители кичились принадлежностью к сословию Великих негров. Они верили, что их святая обязанность – быть примером для всей расы в целом. (Замечу, что слово «раса» не имело тогда нынешней коннотации[55].) Что сказали бы мать и отец о своей младшей дочери, на которую возлагали столько надежд? Подвергнув совесть холодному и жестокому самоанализу, я назвала себя лицемеркой.

В этот самый момент изредка писавшая мне Жиллетта сообщила, что умер наш отец. Он, как я уже говорила, не слишком любил меня, младшую из десяти детей от двух жен, ему не нравились слабость и уязвимость, угадывавшиеся за внешней привлекательностью, и все-таки эта смерть стала для меня ужасным ударом. На острове, где я родилась, теперь остались только могилы близких, возврата туда быть не могло. Уход отца оборвал последнюю ниточку, связывавшую меня с Гваделупой. Я стала не только сиротой, но и лицом без родины, гражданства и постоянного места жительства, зато почувствовала себя свободной от чужих оценок.

Итак, я существовала в своего рода ментальном дискомфорте, редко пребывала в мире с собой, почти все время чувствовала себя несчастной, но тут на меня обрушилось немыслимое счастье. Третьего апреля 1960 года родилась моя первая дочь Сильви-Анна. Беременность я перенесла легко, не было ни утренней тошноты, ни судорог. Накануне родов мы с Дени и мадемуазель Лизеттой совершили долгую прогулку, после чего один коллега, уроженец Мартиники Каристан, отвез меня на своей машине в Центральную больницу Абиджана. Я ощутила прилив материнской любви, как только акушерка протянула мне дочь. Господь свидетель – несмотря на обстоятельства его рождения, я никогда не считала Дени виновником всех несчастий, но, взрослея, мой мальчик становился все больше похож на своего отца, которого я ненавидела. У Дени были его светлая кожа, улыбка, смех, тембр голоса и карие глаза. Моя былая любовь окрасилась в цвет боли. Недавно, на показе «Агронома», я плакала и сама не знала, по кому лью слезы. По сыну? По Жану Доминику, которого убили, как паршивого пса? С Сильви-Анной все получилось иначе. Очень просто. Мое сердце купалось в бесконечной нежности. По ночам я просыпалась и бежала проверить, жива ли моя драгоценная девочка, могла часами смотреть на нее. Любовь к дочери побудила меня написать Конде и предложить познакомиться с малышкой. Я чувствовала, что не имею права лишать Сильви-Анну отца. Конде ответил сразу, написал, что будет счастлив, и пригласил приехать в Гвинею во время ближайших летних каникул.

Седьмого августа в Абиджане праздновали годовщину обретения независимости. За мной заехал Коффи Н’Гессан. В машине сидели две его младшие жены (две старшие взяли свой автомобиль) в парадных вышитых одеждах, драгоценностях, с пышными тюрбанами на головах. Они посмотрели на меня с недоверчивым любопытством, как на неизвестное и потому опасное животное. Я была женщиной – как и они, – но это нисколько нас не сближало.

«Они не говорят по-французски!» – сообщил Коффи, не озаботившись представлениями.