Жизнь как песТня

Чувствую я себя довольно нелепо. И мы едем, едем по каким-то маленьким улицам и переулкам. «Батя», по-моему, знаком со всем Кишиневом. Он со всеми здоровается и каждый раз кричит: «Вы знаете, кто это? Это Аркадий Арканов! Он написал рассказ для Илюши».

Часа через полтора закончилась эта трогательная мотопрезентация, и я оказался в гостеприимном доме, где состоялся завтрак, обед и (с трудом вспоминаю) ужин, после которого на том же мотоцикле я был доставлен в гостиницу…

Этот день — одно из самых ярких, вкусных и хмельных воспоминаний в моей жизни… Господи, как давно это было!

Я рад за книгу, за семью Ильи, за «Городок»… Я рад за хороших людей!

Арк. Арканов

ДЕЙСТВИЕ

Я вдруг начал себя очень неуютно чувствовать. Дурь всякая в голову лезет. Страхи. Дискомфорт. Так продолжалось целый год.

«Что это?» — думал я.

— Алкогольная зависимость, — лукаво улыбаясь, сказала наша знакомая Галочка, по которой в двенадцать лет шарахнула молния. С того момента она стала видеть все и всех. Как сквозь рентген.

— Совершенно верно! Исключительно алкогольная и исключительно зависимость! — подтвердила диагноз с истинной убежденностью ученого другая наша знакомая — Лариса. Несмотря на то что молния в Ларису не попадала, она все-таки умудрилась стать дипломированным врачом.

— Да вы, никак, озверели, бабы? — возмутился я. — Какая, на фиг, зависимость — вы что, забыли, как я пил? Рюмку днем, две-три вечером, 300 граммов в гостях и 200 граммов по воскресеньям! Много, по-вашему?

— Немного, — вежливо соглашались дамы. — Если бы ты не делал это каждый день в течение тридцати лет. Так что пора завязывать, запойный ты наш.

Я завязал. Полгода я, завидя сверкающие водочные витрины, на корню гасил любые проявления так отрицательно повлиявшей на меня алкогольной зависимости.

Однако дурь не проходила, и дикие идеи продолжали посещать меня с завидным постоянством. И тогда я сел за письменный стол. Сел с единственной целью — отвлечься.

Положил рядом огромную пачку сверкающей бумаги, направил на себя прохладную вентиляторную струю, глубоко затянулся сигаретой, затем энергично приподнял ручку и в этом энергично приподнятом состоянии находился минут сорок, ожидая, пока первая спасительная фраза не придет в мою порядком взбаламученную голову.

Время от времени я поглядывал на белоснежные, как новобрачная простыня, листы, мысленно представляя, как они постепенно заполняются Буковками. Видение приятно успокаивало, однако фраза не шла. Я встал, прошелся по комнате, еще покурил — все тщетно.

Фраза не приходила. За окном пьяный мужик косил траву.

«Под Толстого косит», — уныло подумал я и снова энергично взялся за авторучку. Бесполезно.

Почему-то вспомнился Байрон, так мало проживший и так много написавший. Затем перед глазами немым укором величаво проплыл многотомный словарь Брокгауза и Ефрона, но добил меня неожиданно появившийся силуэт публичной библиотеки, в которой, несмотря на ее гигантский размах, так и не нашлось места для моей книжонки.

И вовсе не по причине того, что дирекция обошла ее своим вниманием, а лишь потому, что она так и не была написана.

И вдруг что-то произошло. Как будто щелкнул невидимый тумблер, и я, как на телеэкране, увидел себя.

На дворе стоял 1964 год. Мне исполнилось семнадцать, и я, по велению своего раздираемого противоречиями сердца, поступил в Кишиневский народный театр. Условия приема в сей храм художественной самодеятельности были просты. Хочешь поступать — будешь принят. Не хочешь поступать — не будешь принят.

Создателем этого уникального организма был Александр Авдеевич Мутафов. Лет ему было около семидесяти, но он об этом даже не догадывался. Или не хотел догадываться. Где-то под Тюменью сохла по нему молодая жена Тома, но он сам толком не помнил — жена она ему, теща, дочка или вовсе малознакомая женщина. Лицо его смахивало на сильно высохший помидор, из центра которого неизменно торчала сигарета «Ляна». В народе эти сигареты называли «атомными», и действительно, когда Мутафов закуривал, невольно хотелось дать команду: «Газы!»

Еще Авдеич любил дешевый портвейн. Он называл его уважительно — портвэйн.

За десять лет диктаторства в народном театре Мутафов поставил два спектакля. Первая пьеса была написана грузинским драматургом или, как теперь говорят, лицом кавказской национальности Амираном Шеваршидзе. Называлась пьеса «Девушка из Сантьяго», где в легкой увлекательной форме рассказывалось о боевых буднях простой кубинской девушки, которая в несколько часов нанесла американцам такой материальный ущерб, что, вздумай сегодня Фидель Кастро этот ущерб возместить, Куба бы осталась без штанов. К счастью для американцев, отважную девушку в конце спектакля звер-ски замучила батистовская охранка. Не сделай они этого, то и Америка наверняка бы осталась без штанов. Пьеса безусловно удалась автору, так как была одобрена спецкомиссией ЦК КПСС и рекомендована к исполнению. Насколько хороша вторая пьеса, сказать не могу. Это была «Бесприданница» Островского, а относительно нее комиссия из ЦК никаких положительных рекомендаций не давала.