Жизнь как песТня

Несмотря на то что два этих опуса шли не менее десяти лет, Авдеич ежедневно репетировал отдельные сцены, пытаясь довести их до совершенства.

– Так! – победоносно орал он хриплым пропитым голосом. – Хор-рошо!.. Но уже лучше!

В такие минуты он напоминал отца и вождя корейского народа Ким Ир Сена, оплодотворяющего одновременно все женское население страны, так как матерей у корейцев было много, а отец один.

Полгода я сидел в зале, наблюдая эти незабываемые уроки мастера и ожидая, когда же наконец мастер обратит на меня свой пылающий режиссерский взор. И вот – свершилось. В кубинской эпопее был персонаж – священник Веласкес. Роль в реестре действующих лиц автор обозначил так: «Священник Веласкес из Сьюдад-Трухильо», и единственное, что успевал сказать по ходу пьесы этот злополучный священник, как раз и было: «Я – священник Веласкес из Сьюдад-Трухильо», после чего его вешали. Происходило все следующим образом. Революционно настроенная девушка из Сантьяго приказывала:

– Привести сюда этого подонка, священника Веласкеса из Сьюдад-Трухильо.

С голодухи готовые на что угодно кубинские партизаны молдавского розлива выволакивали на сцену избитое существо, облаченное в рваную черную мантию.

– Кто этот человек? – грозно вопрошала кубинская Жанна д'Арк.

– Я – священник Веласкес из Сьюдад-Трухильо! – вопило избитое существо.

– Кончить негодяя! – решительно говорила сантьяженка, и партизаны охотно шли навстречу ее просьбе. Правда, они деликатно уводили священника за кулисы, и доносящийся оттуда через секунду протяжный животный крик давал понять зрителю, что и на этот раз добро победило зло.

Роль не задалась. То ли партизаны волокли меня вяло, то ли я не настроился, но, когда девушка спросила: «Кто этот человек?», я промямлил нечто непотребное.

– Что?! – бесновался Мутафов. – Почему?! Человека ведут на виселицу, а ты бубнишь под нос, как старый пердун в ожидании стула.

– Да ничего я не бубню, – оправдывался я. – Просто партизаны волокут меня без настроения.

– Ах, значит, мы волокем без настроения? – обиделись в свою очередь партизаны. – Ну, пойдем!

Их тон не сулил мне ничего приятного в ближайшие полчаса. Обидевшиеся партизаны теперь тащили меня так, что стало ясно – будет больно. Даже очень больно. И когда командирша в очередной раз кокетливо спросила: «Кто этот человек?», я заверещал что было мочи:

– Я – священник Веласкес из Сьюдад-Трухильо! Только не бейте меня больше – я все скажу!

– Хор-рошо! – успокоился Мутафов. – Хор-рошо! Но уже лучшые. Только без отсебятины.

Он ничего не понял. Это была не отсебятина. Это был крик души. Я подумал, что если партизаны позволяют себе такое на репетиции, то на спектакле они могут до того разойтись, что я буду просто размазан по стенке.

Через несколько дней попалось мне на глаза в вечерней газете объявление о наборе в кукольный театр учеников кукловодов с зарплатой сорок рублей. Больше рубля в моем кармане не водилось. Сумма показалась значительной. Я явился на показ. Выбирать было не из кого, поскольку только я один и явился. Главреж окинул меня таким взглядом, словно подбирал не кандидата в кукловоды, а проститутку в бордель. И, насмотревшись вдоволь, поскучнел. Впечатления на него я явно не произвел. Он вяло спросил:

– Рост у тебя какой?

– Сто девяносто сантиметров, – отрапортовал я.

– Высоковат. А ширма – метр семьдесят.

– Ничего! – рапортовал я. – Пригнусь.

– Ну-ну, – протянул главреж, – посмотрим. На-ка, роль почитай.

– Сразу роль? – не поверил я.

– А что делать? Людей-то нету, – он сокрушенно развел руками, как бы давая мне возможность самому убедиться в том, что людей и вправду нет. И я понял, что берут меня не из-за искрометности моего таланта, а ввиду полной безысходности.

Роль, порученная мне в кукольной труппе, по количеству текста мало чем отличалась от Веласкеса. Это была роль барсучка. Оптимистично настроенный, он с рюкзаком за плечами выныривал на лесную опушку, распевая песенку следующего содержания:

Эй, с дороги, звери-птицы,

Волки, совы и лисицы.

Барсук в школу идет,

Барсук в школу идет.

– Ты куда, барсучок? – весело спрашивала белочка, настроенная не менее оптимистично.

– В школу иду! – еще веселей отвечал барсучок.

– А там интересно? – спрашивала белочка, на всякий случай добавив еще несколько градусов веселья.

– Оч-чень! – уже на пределе оптимизма визжал барсучок и уходил в прекрасное далеко.

Надо отдать должное – роль я выучил быстро. Возникло препятствие другого рода – я решительно не вписывался в ширму. Я выгибался до максимума, и от этого рука, держащая барсучка, выписывала такие кренделя, что у детей возникало антивоспитательное убеждение, будто барсук идет в школу не просто выпивши, а нажравшись до самого скотского состояния. Если же я выпрямлялся, то над ширмой величаво маячил черный айсберг. А, как известно, айсберги, да еще черные, в европейских лесах нечасто появляются. Даже в сказках. Загадка разрешалась просто – это была макушка моей аккуратно подстриженной головы.