Жизнь как женщина (донос)

Я стал осторожен и нежен. Такой брезгливый от природы — я вылизывал ее оскверненное болезнью и грубостью лоно, ее клитор. Я слышал благодарные, нежные стоны. Что тянуло меня в эти вылеченные, но скомпрометированные болезнью места — любовь, жалость, страсть? Не знаю. Не понимаю. (Может, сублимация некрофилии?)

Иногда в глубинах ее естества ощущалось дыхание вечности, близкое, наверное, к смерти. Что это было? Не знаю.

Она снова рядом, и этот волшебный покой и безмятежность снова вернулись ко мне. К тому же она была уже другая — мягкая, лучшая, деликатная и ласковая, неожиданно уступчивая. И в близости она стала совсем иной — исчезли эти убогие заученные приемы, появилась некая застенчивая скованность, нежность, какое-то внутреннее самоограничение. Губы стали добрыми, не получающими, а отдающими, как и ее внимательные движения. Был в нашей близости какой-то незнакомый посторонний привкус, и тело мое тогда говорило — «доверять нельзя».

Время от времени в меня вливалось и наполняло до краев потрясающее ощущение ее, до последней клеточки, и я проваливался туда, где есть настоящая она. Эти ночи стоили жизни, унижений, стыда — всего…

Она сидела на краю дивана голенькая, поджав и охватив руками ноги и положив голову на колени, нежная и хорошенькая, как маленький осьминожек, сидящий на камешке на дне Совгаванской бухты.

Я лежал на небольшой скале недалеко от берега, греясь на солнышке, и смотрел в воду.

Зеленая, прозрачная, холодная вода просматривалась глубоко до дна.

Толпа маленьких крабов, относимых прибоем, снова поспешно стремилась к скале, заросшей снизу водорослями. Они забирались выше воды, чтобы затем, пятясь боком, свалиться обратно в море.

Длинные зеленые и багровые водоросли поднимались ото дна к поверхности.

Вдруг стремглав вылетала какая-то рыбка и, дрогнув хвостом, исчезала…

Прошла еще пара недель, и все покатило, поехало по накатанной колее ее психологических циклов. В гармонию наших с трудом восстановленных взаимоотношений стали врываться уже знакомые диссонансные, резкие, дисгармоничные звуки — иностранный, подруги, родители и т. д. и т. п.

Отказывает по телефону невежливо и безразлично-утомленно, мол, «достаешь» ты меня.

«Непонятно, опять кто-то новый появился или кто-то старый?» Как мне это надоело.

Позвони, скажи: «Извини, дорогой, все кончено, расстаемся». Красиво.

И разбежались. Я наступлю на себя. Тогда я смогу.

Да, что я — бык на привязи?

Гусыня. Домашняя откормленная гусыня с зобом, набитым баклажанами. Перчики, огурчики, помидорчики, травка… Аккуратное жевание… («Сделать тебе кофе?») Мое колено между ее бедер… Чувство ирреальной зависимости. Сумеречное ощущение биологических глубин… Истерия пола, откуда? Может, там, далеко в черных дырах генетической вселенной, в ее гусиное стадо залетал лебедь? Отмеченные дефектом Y-хромосомы?.. И этот же лебедь около моих предков? Невероятно! Между ними залегали такие расстояния… Он что, многоцелевой истребитель с неограниченной дальностью полета? Тогда таких не было, уровень развития техники не позволял. Откуда же эти генетические несуразности? Откуда все-таки этот биологический раритет?

— Но она тебе все-таки что-то дала? — это Ира, моя подружка.

— Да ничего она мне не дала, кроме своих заплеванных половых органов. А всю ее остальную создал я, да и существует она только в моем воображении. Но я думал, что создал ее из своего ребра, а она из глины. Из глины и грязи своего аула. В такую душу не вдохнешь. Да и не надо — она ей будет только мешать. И среди таких же глиняных истуканов, состоящих из желудков и промежностей, ей будет хорошо!

Раздражающая, отвратительная безысходность отбрасывает меня в сумерки, и я вновь вижу свою душу.

Я вижу, что на самом деле это не преграда и не занавес, а холст, натянутый, новый, который ты бы могла заполнить красками, яркими и незабываемыми, и твои касания этого холста позволили бы тебе увидеть и ощутить прекрасную, дышащую, цветную композицию, неповторимый, значимый, живой орнамент, который ты могла бы сохранить как надежду на лучшее. Этот холст ты порвала, и жить мне не хочется.

Смутно вижу знакомые дыры на асфальте, разрытую для ремонта трамвайных путей Садовую, пирожковую «Метрополя», «Екатерининский» садик, закрытый на время ремонта зеленый магазин «Елисеева». Где я на самом деле?

Острая боль в спине согнула меня и бросила на асфальт. Двое суток в холодном поту, скрюченный, тратя все силы, чтобы сдержать крик от невыносимо острой боли, я лежал на полу, исколотый многочисленными препаратами, блокадами, снова блокадами и снова инъекциями, вызывая недоумение коллег отсутствием эффекта от столь интенсивных мероприятий. На третьи сутки боль внезапно и полностью прошла.

(Ты меня отвлекаешь от нее, Боже?)

Еще длительное время я плохо ходил… Страх боли при любом движении…

Каждый день, несмотря на боль, бег, подтягивания, триста наклонов на пресс, отжимание от земли, растяжки, теннис. Я восстановился.

«Так это — любовь, Заславский, или нет?» — спросил я.

«Конечно, любовь», — ответил Заславский.

Это все.