Жизнь Клима Самгина (Часть 1)

Она произнесла эти слова так странно, как будто не спрашивала, а просила. Разгоревшееся лицо ее бледнело, таяло, казалось, что она хорошеет.

Климу захотелось сказать ей какое-то ласковое слово, но он сломал ножку рюмки.

- Порезались? - вскричала девушка, вскочив и бросаясь к нему.

- Немножко, - виновато ответил он, завертывая палец платком, а Нехаева, погладив кисть его руки своею, неестественно горячей, благодарно, вполголоса сказала:

- Как глубоко вы чувствуете!

Она забегала по комнате, разорвала носовой платок, залила порез чем-то жгучим, потом, крепко обвязав палец, предложила:

- Выпейте вина.

И, налив себе ликера, снова села к столу. Минуту, две молчали, не глядя друг на друга. Клим нашел, что дальше молчать уже неловко, и ему хотелось, чтоб Нехаева говорила еще. Он спросил:

- Вы любите Шопенгауэра?

- Я - читала, - не сразу отозвалась девушка. - Но, видите ли: слишком обнаженные слова не доходят до моей души. Помните у Тютчева: "Мысль изреченная есть ложь". Для меня Метерлинк более философ, чем этот грубый и злой немец. Пропетое слово глубже, значительней сказанного. Согласитесь, что только величайшее искусство - музыка - способна коснуться глубин души.

Вздохнув, она убавила огонь лампы. В комнате стало теснее, все вещи и сама Нехаева подвинулись ближе к Самгину. Он согласно кивнул головою:

- Метерлинку тоже не чужда этика сострадания, и, может быть, он почерпнул ее у Шопенгауэра... но - зачем нужно сострадание осужденным на смерть?

Всматриваясь в оранжевый сумрак над головою девушки, Клим спрашивал себя:

"Почему она убавила огонь?"

Нехаева согнулась, вышвыривая ногою из-под стола желтенькие книжки, и говорила под стол:

- Мы живем в атмосфере жестокости... это дает нам право быть жестокими во всем... в ненависти, в любви...

Прежде чем Самгин догадался помочь ей, она подняла с пола книжку и, раскрыв ее, строго сказала:

- Вот, послушайте...

Вполголоса, растягивая гласные, она начала читать стихи; читала напряженно, делая неожиданные паузы и дирижируя обнаженной до локтя рукой. Стихи были очень музыкальны, но неуловимого смысла; они говорили о девах с золотыми повязками на глазах, о трех слепых сестрах. Лишь в двух строках:

Пожалей меня за то, что я медлю

На границе моего желания...

Клим услышал нечто полупонятное, как бы некий вызов или намек. Он вопросительно взглянул на девушку, но она смотрела в книгу. Правая рука ее блуждала в воздухе, этой рукой, синеватой в сумраке и как бы бестелесной, Нехаева касалась лица своего, груди, плеча, точно она незаконченно крестилась или хотела убедиться в том, что существует.

Клим чувствовал, что вино, запах духов и стихи необычно опьяняют его. Он постепенно подчинялся неизведанной скуке, которая, все обесцвечивая, вызывала желание не двигаться, ничего не слышать, не думать ни о чем. Он и не думал, прислушиваясь, как исчезает в нем тяжелое впечатление речей девушки.

Когда она, кончив читать, бросила книгу на кушетку и дрожащей рукою налила себе еще ликера, Самгин, потирая лоб, оглянулся вокруг, как человек, только что проснувшийся. Он с удивлением почувствовал, что мог бы еще долго слушать звучные, но мало понятные стихи на чужом языке.

- Верлен, Верлен, - дважды вздохнула Нехаева. - Он как падший ангел...

И прилегла на кушетку, с необыкновенной легкостью сбросив тело свое со стула.

- Устали? - спросил Клим.

Встал, посмотрел в лицо девушки, серое, с красными пятнами у висков.

- Благодарю вас, - торопливо сказал он. - Замечательный вечер. Не вставайте, пожалуйста...

- Приходите скорей, - попросила она, стискивая руку его горячими косточками пальцев своих. - Ведь я скоро исчезну.

Другою рукой она подала ему книгу:

- А это вы прочитайте...

На улице снег все еще падал и падал так густо, что трудно было дышать. Город совершенно онемел, исчез в белом пухе. Фонари, покрытые толстыми чепчиками, стояли в пирамидах света. Подняв воротник пальто, сунув руки в карманы, Клим шагал по беззвучному снегу не спеша, взвешивая впечатления вечера. Белый пепел падал на лицо и быстро таял, освежая кожу. Клим сердито сдувал капельки воды с верхней губы и носа, ощущая, что несет в себе угнетающую тяжесть, жуткое сновидение, которое не забудется никогда. Пред ним, в снегу, дрожало лицо старенькой колдуньи; когда Клим закрывал глаза, чтоб не видеть его, оно становилось более четким, а темный взгляд настойчиво требующим чего-то. Но снег и отлично развитое чувство самосохранения быстро будили в Климе протестующие мысли. Между внешностью девушки, ее большими словами и красотою стихов, прочитанных ею, было нечто подозрительно несоединимое. Можно думать, что это жалкое тело заключает в себе чужую душу. Затем Самгин подумал, что Нехаева слишком много пьет ликера и ест конфект с ромом.

"Больной человек. Естественно, что она думает и говорит о смерти. Мысли этого порядка - о цели бытия и прочем - не для нее, а для здоровых людей. Для Кутузова, например... Для Томилина".

Вспомнив скучноватые речи Кутузова, Клим улыбнулся:

"Кутузовщина, это - не плохо".