Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть вторая

– Ирмаков! Братцы – Ирмаков отклоняется! Через плетень на улицу перевалился человек в красной рубахе, без пояса, босой, в подсученных до колен штанах; он забежал вперед толпы и, размахивая руками, страдальчески взвизгнул:

– Ежели Ирмаков, так и я отклоняюсь!

Печник наотмашь хлестнул его связкой веревок, человечек отскочил, забежал во двор, и оттуда снова раздался его истерический крик:

– Отклоняюсь... Неправильно-о!

– Приведите Ермакова, – сказал печник так слышно, как будто он был где-то очень близко от Самгина.

– Что они хотят делать? – спросил Клим. – Возница, сдвинув кнутовищем шапку на ухо и ковыряя в спутанных волосах, вздохнул:

– Да ведь что же им делать-то? Желают отпереть магазею, а ключа у них – нету. Ключ в этом деле даже и ненужная вещь, – продолжал он, глядя на деревню из-под ладони. – Ключом только одна рука может действовать, а тут требовается приложение руки всего мира. Чтобы даже и ребятишки. Детей-то – не осудите? – спросил он, заглянув в лицо Самгина вопросительно, с улыбочкой. Самгин, не ответив, смотрел, как двое мужиков ведут под руки какого-то бородатого, в длинной, ниже колен, холщовой рубахе; бородатый, упираясь руками в землю, вырывался и что-то говорил, как видно было по движению его бороды, но голос его заглушался торжествующим визгом человека в красной рубахе, подскакивая, он тыкал кулаком в шею бородатого и орал:

– Отклоняисси, подлая душа-а?

– Гляди-ко ты, как разъярился человек, – с восхищением сказал возница, присев на подножку брички и снимая сапог. – Это он – правильно! Такое дело всем надобно делать в одну душу.

Сняв сапог, развернув онучу, он испортил воздух крепким запахом пота, Самгин отодвинулся в сторону, но возница предупредил его:

– Не очень показывайтесь. А которого ведут – это Ермаков, он тут – посторонний житель, пасека у него, и рыболов. Он, видите, сектарь, малмонит, секта такая, чтобы в солдатах не служить.

Сектанта подвели к печнику, толпа примолкла, и отчетливо прозвучал голос печника:

– Ты – что же, Ермаков? Твердишь – Христос, а сам народу враг? Гляди – в омут башкой спустим, сволочь!

Шумный, красненький мужичок, сверкая голыми и тонкими ногами, летал около людей, точно муха, толкая всех, бил мальчишек, орал:

– Становись, хрестьяне!

Толпа из бесформенной кучи перестроилась в клин, острый конец его уперся в стену хлебного магазина, и как раз на самом острие завертелся, точно ввертываясь в дверь, красненький мужичок. Печник обернулся лицом к растянувшейся толпе, бросил на головы ее длинную веревку и закричал, грозя кулаком:

– Все до одного берись, мать...

Мужичок тоже грозил и визжал истерически:

– Честно-о! А то – руки выломам!

Крестясь, мужики и бабы нанизывались на веревку, вытягиваясь в одну линию, пятясь назад, в улицу, – это напомнило Самгину поднятие колокола: так же, как тогда. люди благочестиво примолкли, веревка, привязанная к замку магазина, натянулась струною. Печник, перекрестясь, крикнул:

– По третьему разу – дергай!

– Эй, все ли схватились?

– Ну – р-раз!

– Глядите, чтобы Ермаков...

– Два!

– К-куда, пес?

– Три!

Длинная линия людей покачнулась, веревка, дрогнув, отскочила от стены, упала, брякнув железом.

– Ну, вот и слава тебе, господи, – сказал возница, надевая сапог, подмигивая Самгину, улыбаясь: – Мы, господин, ничего этого не видели – верно? Магазея – отперта, а – как, нам не известно. Отперта, стало быть, ссуду выдают, – так ли?

Он стал оправлять сбрую на лошадях, продолжая веселеньким голосом:

– Замок, конечно, сорван, а – кто виноват? Кроме пастуха да каких-нибудь старичков, старух, которые на печках смерти ждут, – весь мир виноват, от мала до велика. Всю деревню, с детями, с бабами, ведь не загоните в тюрьму, господин? Вот в этом и фокус: бунтовать – бунтовали, а виноватых – нету! Ну, теперь идемте...

Отдохнувшие лошади пошли бойко; жердь, заменяя колесо, чертила землю, возница вел лошадей, покрикивая:

– Эхма, уточки, куропаточки!

Самгин шагал в стороне нахмурясь, присматриваясь, как по деревне бегают люди с мешками в руках, кричат друг на друга, столбом стоит среди улицы бородатый сектант Ермаков. Когда вошли в деревню, возница, сорвав шапку с головы, закричал:

– Эй, Василий Митрич!

Сразу стало тише, люди как будто испугались, замерли на минуту, глядя на лошадей и Самгина, потом осторожно начали подходить к нему.

– Дали ссуду-то? – радостно спрашивал возница, а перед ним уже подпрыгивал красненький мужичок, торопливо спрашивая: ,

– Ты – кого привез? Ты – куда его?

К Самгину подошли двое: печник, коренастый, с каменным лицом, и черный человек, похожий на цыгана. Печник смотрел таким тяжелым, отталкивающим взглядом, что Самгин невольно подался назад и встал за бричку. Возница и черный человек, взяв лошадей под уздцы, повели их куда-то в сторону, мужичонка подскочил к Самгину, подсучивая разорванный рукав рубахи, мотаясь, как волчок, который уже устал вертеться.

– Куда едете? В какой должности? – пугливо спрашивал он; печник поймал его за плечо и отшвырнул прочь, как мальчишку, а когда мужичок растянулся на земле, сказал ему:

– Отойди прочь, Иван!