Жизнь Кости Жмуркина, или Гений злонравной любви

– Предлагаю учредить новую единицу измерения алкоголя. Так сказать, универсальную и всеобъемлющую. Твоя фамилия, кажется, Жмуркин? – обратился он к Косте.

– Ага, – осоловело кивнул тот.

– Таким образом, доза отменного самогона объемом в три литра и крепостью примерно в пятьдесят градусов отныне будет называться один «жмурик». Возражений нет?

Все дружно одобрили это предложение, а кто-то добавил:

– Тогда единица очарования – одна «Кишко».

Оказывается, фамилию Кишко носила та самая очаровательная девица, которая регистрировала участников семинара.

– Когда я вместе с академиком Туполевым сидел на Лубянке, он предложил измерять качество атмосферы в «бздиках», – басом произнес старик Разломов, большую и лучшую часть своей жизни проведший за решеткой. – Один «бздик» – это когда одновременно пернут все сорок заключенных, нажравшихся гнилого гороха.

Разговор сам собой перешел на сталинские репрессии, и Костя имел неосторожность похвалить писателя Рыбакова, чей последний роман произвел недавно такой ажиотаж в обществе.

– Толян напишет… – презрительно скривился Разломов. – Получил два года поселухи по копеечному делу, а шуму поднял на весь свет. Меня, между прочим, посадили в тридцать четвертом, а выпустили в пятьдесят пятом. Побывал бы он там, где мне довелось побывать. Хотя бы на лесоповале в Севураллаге или на шахтах Карлага. Про штрафной изолятор и камеру смертников я уже и не говорю.

– Почему бы вам об этом не написать? – сказал кто-то.

– Каждому свое… А если честно, не хочу вспоминать прошлое. Сердце не то, боюсь, что не выдержит. С фантастикой проще. Я ее начал сочинять еще в Тайшете, когда сидел полгода в одиночке по новому следствию. В уме сочинял и наизусть помнил. А иначе, наверное, рехнулся бы.

На пару секунд установилась тяжкая пауза, которую, к общему облегчению, нарушил Вершков, ползком проникший в комнату. Свою странную маску, а равно и водяной пистолет он уже потерял, но с четверенек не поднимался принципиально. Как выяснилось, таким способом он выражал протест против секуляризации церковных ценностей, в свое время осуществленной большевиками. На следующий день после обеда он собирался начать голодовку в знак солидарности с узниками совести, по его сведениям, еще томившимися в мордовских лагерях.

Из кармана Вершкова торчала бутылка «Тархуна», запасы которого были неисчерпаемы (как казалось в этот день, но что к утру следующего было опровергнуто).

Оглядев честную компанию сумасшедшим взором, Вершков почему-то остановил свое внимание на Косте.

– Мент? – грозно спросил он.

– Бывший, – вынужден был признать Костя, носивший на себе хоть и невидимое, но хорошо различимое для знатоков тавро этой малоуважаемой профессии.

– Если бывший, то ничего, – смягчился Вершков и даже улыбнулся щербатым ртом. – Здесь, кстати, менты очень даже приличные. Я как приехал, сразу залез на пальму и развернул плакат «Долой власть коммунистов-кровопийц!». Так они меня полчаса слезть уговаривали. И все так культурно, без мата, на «вы». Попробовал бы я такую шутку у нас в Сибири отмочить. Ребра бы сапогами переломали.

– А вы, простите, по убеждениям кто будете? – поинтересовался Разломов.

– Презираю людей с устоявшимися убеждениями, – ответил Вершков. – Постоянно нахожусь в процессе духовного поиска. В настоящее время с позиций умеренного монархиста дрейфую в сторону национал-социалистической идеи.

– Это к фашизму, что ли?

– Только не надо ярлыков! С каких это пор всех истинных патриотов стали записывать в фашисты? Вера, самодержавие, отечество! Ура! Прошу налить! Все, кроме меня, встают!

Надо сказать, что духовные искания Вершкова спустя несколько лет привели его в лоно коммунистической партии, с которой он до этого боролся всю свою сознательную жизнь. Мало того, он стал членом подпольного ревкома какой-то весьма радикальной фракции, от которой воротили нос даже самые твердолобые марксисты-ленинцы.

Костя, относившийся к Вершкову с большой теплотой, посвятил этому событию короткую эпиграмму:

Вершков и партия едины.
Нашли друг друга две блядины.

Веселье между тем продолжалось, и число гостей множилось. Появился щуплый литовец с труднопроизносимой фамилией, начинавшейся не то на «Бур…», не то на «Бар…». Его, конечно, тут же окрестили Бармалеем. С собой запасливый прибалт принес штоф ликера и круг тминного сыра.

Затем приперся сосед Кости по номеру – краснодарец Бубенцов. Себя он считал казаком, причем белым (кубанское казачество вновь разделилось на белое и красное), состоящим, кроме всего прочего, в чине сотника. В доказательство он демонстрировал фотокарточку, на которой был изображен в казачьей форме, с шашкой и даже при крестах, происхождение которых внятно объяснить не мог. Его так и прозвали «сотник-заочник».

С собой Бубенцов привел японца, к семинару никакого отношения не имеющего и плохо говорящего по-русски.

– Напою косоглазого до отключки! – кричал самозваный сотник. – Возьму реванш за тысяча девятьсот пятый год!