Жизнь Кости Жмуркина, или Гений злонравной любви

Вот только Верещалкину они доверились зря. То был пенек из совсем другого леса! По глазам Верещалкина (не зря же он прятал их под черными очками) сразу было видно, что ради собственной выгоды он предаст и память кроманьонцев, и наследие праславян, и культурные достижения девяти веков, и домостроевскую Русь, не говоря уже о марксистско-ленинском учении. А о его правой руке (вернее, правом полушарии мозга) – Катьке даже вспоминать было жутковато. Снежная королева, она и есть Снежная королева. Такой только дай власть!

В свой номер Костя возвращался, окрыленный не только щедрыми посулами Топтыгина, но и воспоминаниями о приятно проведенном вечере (дело, в общем-то, происходило глубокой ночью, но понятие «ночь» подразумевает нечто совсем иное).

На сей раз дверь его временного пристанища была распахнута настежь. Ярко горел свет, но внутри никого не было. На столе, среди батареи пустых бутылок, стояли Костины ботинки (в рейд по балконам Дома литераторов он отправился босиком).

Слегка удивленный этими обстоятельствами, он вышел на балкон, тоже пустой. Где-то внизу раздавались озабоченные голоса.

Глянув в том направлении, Костя увидел, что все его недавние собутыльники во главе с Вершковым тщательно прочесывают заросли декоративного кустарника, вплотную подступающего к стенам здания.

Решив, что они затеяли там какую-то очередную дурацкую игру, он стал прислушиваться к разговорам.

– Если бы упал, так и лежал бы здесь, – сказал кто-то, скорее всего Бубенцов.

– Всякое бывает, – возразил Вершков. – Коли сразу не убился, то мог и уползти. Я раз в шоке четыре километра прополз. От своего дома до вокзала. А потом, не приходя в сознание, уехал в Москву. Пока память не вернулась, две недели провел в изоляторе на Казанском вокзале.

– Может, в милицию заявить? – робко предложил Завитков.

– Даже не заикайся! – прикрикнул Вершков. – Еще подумают, что мы его из зависти сбросили… Вечный конфликт Сальери и Моцарта.

В конце концов до Кости стало доходить, чем же именно занимаются его друзья.

– Вы, случайно, не меня ищете? – поинтересовался он сверху.

На земле наступила тишина, а потом голос Вершкова с угрозой произнес:

– Вообще-то мы ищем пропавшую водку. И ты нам за нее, гад, сейчас ответишь!

Глава 14 Возвращение

Нельзя сказать, чтобы все вокруг сразу изменилось волшебным образом, как это бывает в сказках Перро или утопиях Самозванцева. Однако, видя, как Костя за руку здоровается с Топтыгиным, запросто болтает с Чирьяковым и подставляет щеку под поцелуй Элеоноры, многие семинаристы его зауважали, особенно Хаджиакбаров.

Дабы подольститься к Косте, он даже пообещал перевести его рассказы на свой родной язык и опубликовать в республиканском журнале «Борьба с саранчой».

Теперь при обсуждении очередного произведения Костя смело высказывался как по поводу его художественных качеств, так и по концептуальным вопросам.

Особенно досталось от него Вершкову.

В повести последнего речь шла о том, как некая инопланетная тварь, ну прямо Годзилла какая-то, случайно попав на Землю, стала наводить там свои порядки, а именно: пугать беременных женщин, жрать упряжных лошадей (дело происходило в прошлом веке), крушить православные храмы и хлестать водку в питейных заведениях, однако совместными усилиями казачьего урядника (в чьем образе смутно угадывался Бубенцов) и анархиста-бомбиста (прототипом которого явно послужил сам Вершков) подверглась уничтожению.

И все было бы ничего – Вершков писать действительно умел, – но вторым отрицательным персонажем наряду с Годзиллой был выведен местный трактирщик, до последней черточки списанный с Лифшица да еще носивший соответствующую фамилию. Национальность трактирщика прямо указана не была, но то, что он носил пейсы, в постные дни ел курятину и постоянно цитировал Тору, говорило само за себя.

Сначала этот подлый Лифшиц только сочувствовал инопланетной твари, оказавшейся в чужой среде, а потом открыто принял ее сторону.

– Нет, это просто шовинизм какой-то! – возмущался Костя. – Разжигание национальной розни, говорю это как бывший сотрудник правоохранительных органов! И вообще, пусть автор честно признается, какой еврей перешел ему дорогу.

Выяснилось, что знакомых евреев, за исключением того же Лифшица, у Вершкова вообще нет. До конца пятидесятых годов они в его родных краях еще водились, но потом стали избегать тамошнего сурового климата. А стойкие антипатии к этой нации у Вершкова возникли после знакомства с пресловутыми «Протоколами сионских мудрецов».

– Даже царская охранка признала их фальшивкой! – не унимался Костя. – Требую, чтобы в текст повести были внесены изменения.

– Так и быть, – хмуро пообещал Вершков. – Уговорили… Трактирщик у меня будет зваться не Лифшицем, а Кронштейном…

После этого они демонстративно не общались между собой часа два, вплоть до начала следующей попойки, организованной Бубенцовым, также получившим от ТОРФа материальную помощь. По настоянию Кости на это мероприятие был приглашен и Лифшиц, кстати говоря, к Вершкову никаких претензий не имевший. Свою позицию он объяснил следующим образом: