«Жизнь, которая вправду была»

У меня в кармане гимнастерки было несколько почтовых открыток, взятых еще из Ленинграда. Вытащив одну из них, я написал несколько слов и выбрался в тамбур: скоро станция, моя станция\ Пустая платформа, вся в снегу, а снег все идет и идет на нее. Поезд медленно проходит через Шабалино и вновь набирает ход. Что делать! Только отправляться опять в свой вагон. Может, завтра в Кирове опущу. Вот бы нас в Кирове в госпиталь определили! В Кирове живет моя тетка, сестра матери, и Люся, моя двоюродная сестра. Как-то они теперь? Мне еще летом на фронт писала мать, что Коля, брат Люси, погиб на Ладоге еще в ноябре 1941 года. Он был мой ровесник. Люся моложе меня года на два. Сейчас ей лет двадцать, наверное. Давно мы не видались! Даже не представляю себе, какая она сейчас. Но мне приятно сознавать, что в Кирове, где, может быть, нас определят в госпиталь, живет моя сестренка, которая придет меня навестить, а когда поправлюсь, то и сам смогу дойти до ее дома возле самого большого в городе сада. А потом, возможно, получу отпуск и тогда съезжу в Шабалино к родным. А уж потом – только в Ленинград! Здесь, на Большой земле, меня вновь потянула туда огромная непреодолимая сила, которая отпустит меня только тогда, когда я ступлю на перрон Московского вокзала.

В Кирове мы простояли несколько часов. Рядом с нами на путях стоял воинский эшелон, шедший из Сибири на фронт. Ребята были необстрелянные. Они с почтением и интересом поглядывали на нас, бывалых фронтовиков, а один паренек, попросивший у меня закурить, вдруг спросил:

– Товарищ младший лейтенант, а я вот не пойму, почему у вас в эшелоне все раненые либо в руки, либо в ноги и никуда больше! Неужели не бывает иначе?

– Чудак ты, парень, – ответил ему я. – Возьми-ка лучше табаку про запас. Я много не курю, остается. А насчет раненых ты подметил точно. Я бы тебе так сказал – если попадет пуля, скажем, в голову, то уже не надо будет в поезде возить. Потому и нужны и умение, и маскировка, да и везение на фронте дело не последнее.

Расставались мы как старые друзья, и вновь пошли наши поезда – один на восток, второй – на запад.

В городах и поселках, которые мы проезжали, не было затемнений. Наш поезд шел уже с незамаскированными окнами. А за окнами гуляла вовсю настоящая русская зима. Прежде я никогда не бывал на Урале. Всё чаще за окнами проносились холмы, заросшие лесом, и все они были в белом, казавшемся даже на вид тяжелом снегу.

Разгрузку объявили для нас неожиданно. Пришла сестра и прочитала список. Нам стало ясно, кто остается в ближайшем городе – Невьянске. Остальные поедут дальше – в Нижний Тагил. Было одиннадцать часов, когда я с помощью сестры спустился на перрон. Под моими костылями поскрипывал снег. В электрическом свете он мелькнул перед глазами. В зале ожидания мы устроили перевалочный лагерь – пока еще вернется за нами автобус, который увез в госпиталь наших товарищей, самых тяжелых раненых из нас!.. А потом – дорога в госпиталь по тихим, ночным уже улицам городка, где мне предстоит провести немало томительных дней, пока я не услышу весть о прорыве блокады Ленинграда, пока не увижу первых лучей, посланных солнцем нашей Победы.

Сентябрь 1943 – 5–7 июля 1946–1980

Возвращение в Ленинград

Ленинград… Рожденный на вятской земле, я прожил в нем почти полвека, если вычесть поездки на мою малую родину, путешествия по стране и за ее рубежами, но главное – те десять месяцев и восемь дней (память строга на такие подробности), когда меня после моих ранений и контузий эвакуировали на Большую землю. На счастье, Большой землей для меня оказалась земля вятская, подлечившая меня не только физически, но и духовно. Однако, набравшись от нее сил, я неимоверно затосковал по Ленинграду. И всё вспоминал его, вспоминал…

Восьмого ноября 1942 года к моей койке подошла начальник отделения госпиталя Наталья Александровна и сказала мне категорично: «Вы должны уехать. Приказ о Вашей эвакуации уже подписан. Собирайтесь». Вскоре мне принесли из каптерки гимнастерку и брюки и сказали: «Одевайтесь! Шинель сейчас принесут». И тогда я впервые в жизни на двадцать третьем году жизни отрезал: «Если вам так нужно, то одевайте!» Им не было никакого дела до моей интонации, и меня поспешно снарядили в путь.

Маленький автобус с Мойки вылетел на Невский, утренний, солнечный, но абсолютно пустой, как главный университетский коридор во время занятий, и я смотрел на него, будто вижу в первый и последний раз. И вдруг почувствовал, что глазам стало горячо. На Московском вокзале нас выгружали из автобуса, и наши носилки стояли на перроне перед составом. И вновь я прощался с Ленинградом.