Жизнь Ленина. Том 1

Между марксистами и народниками не было каменной стены. Они заимствовали многое друг у друга. Но внимание народников было сосредоточено на народе, а народ состоял, по преимуществу, из крестьян. Русский капитализм был все еще в пеленках: в 1881 г. индустриальных рабочих насчитывалось около миллиона¹, а крестьян было 75 миллионов. Народникам был ненавистен западный капитализм с его трущобами и эксплуатацией, и они надеялись, что их родина сможет пропустить капитализм в своем развитии, перейти через болото капитализма по мосту крестьянской общины и, избежав классовой войны, достигнуть аграрного социализма. Это социальное содержание народники облекали в ризы своего мистического, мессианского славянофильства.

Маркс сам предпочитал террористов-народников, которые, согласно его сухой экономической формуле для идеалистического самопожертвования, «приносили на рынок собственные шкуры», русским марксистам восьмидесятникам, «приезжавшим в Женеву, чтобы развернуть в России пропаганду». Он изучал издалека русскую сельско-хозяйственною общину и вовсе не пытался переубедить ее сторонников. В ответ на настойчивые вопросы Веры Засулич, он высказал свое мнение об общине в письме от 8 марта 1881 г., на французском языке: «Анализ, данный в «Капитале», не содержит аргументов ни в пользу сельскохозяйственной общины, ни против нее, но специальное исследование этого вопроса... убедило меня в том, что община является краеугольным камнем общественного возрождения России; однако для того, чтобы община могла служить таковым, она должна быть избавлена от ныне действующих зловредных влияний, а затем ей следует обеспечить нормальные условия для стихийного развития»^{19 20}.

Фридрих Энгельс тоже склонен был видеть в русской общине «свет с Востока». В 1885 г. он высказал мнение, что в России «горстка» решительных людей могла бы «произвести революцию»¹. Но голод 1881 г. и стремительное промышленное развитие России заставили его отказаться от этого мнения. Общины в голодных, засушливых степях казались ему уже не рассадником коммунизма, а «мечтой прошлого». Россия пошла по рельсам мирового капиталистического развития.

Ленин с энтузиазмом подхватил новую концепцию Энгельса и, безжалостно повторяясь на каждом шагу, развил ее в гектографированном памфлете «Что такое друзья народа и как они воюют против социал-демократов»^{21 22}. В этом нападении на народников, напечатанном в первый раз в июле 1894 г., предметом особенно ядовитых насмешек двадцатичетырехлетнего Ленина послужили Н. К. Михайловский (1842—1904) и Н. Ф. Даниельсон (1844—1918). Ленин назвал вождей народничества «субъективными социологами», вменяя им в вину то, что они занимаются тяжелым положением «личности» и не сознают, что одна лишь классовая борьба предопределяет судьбу человека. Памфлет Ленина был виртуозным выступлением вундеркинда, горящего юношеской страстью к убийству иронией и сарказмом. Ход мысли Ленина был вполне свободен от сантиментов и не омрачен сомнениями — таким он и остался раз и навсегда. Он презрительно отмахивался от народнического представления о том, что Россия может «перепрыгнуть» капиталистический этап развития и очутиться прямо в социализме. Он предсказывал развал общины под напором индустриализации, которая должна была сделать из крестьянина либо мелкого собственника, либо городского пролетария.

Ленин приветствовал рост капитализма в России. С ним должен был расти и рабочий класс, будущий «могильщик» капитализма. Никаких особых законов общественного развития не было, по мнению Ленина, писано для России — учение Маркса имело всемирную применимость. Русский капитализм неизбежно должен был разделить судьбу капитализма западного: после первоначальной экспансии обоим суждено быть свергнутыми революционным пролетариатом, объединившимся под знаменем международного коммунизма.

«Соединение усилий, по крайней мере цивилизованных стран,— писали Маркс и Энгельс в «Коммунистическом манифесте»,— есть одно из первых условий освобождения пролетариата». Такое соединение усилий было, по их мнению, возможно, ибо «рабочие не имеют отечества. У них нельзя отнять то, чего у них нет». Уже, объявляет «Манифест», «национальна^ обособленность и противоречия все более и более исчезают». И даже: «Национальная односторонность и ограниченность становятся все более и более невозможными, и из множества национальных и местных литератур образуется одна всемирная литература».