Жизнь, любовь и прочая магия (СИ)

— Да! — у Эйлин загорелись глаза. — Было так весело, когда оно перекрасило Чёрного Рыцаря в белый цвет!

— И когда превратило его в гигантскую канарейку, напав из-за угла, — подхватил Август.

— И когда наколдовало прямо в замке болото с лягушками и запустило по коридорам сверкающих драконов, — мечтательно закончила Эйлин.

— Превратило Рыцаря в гигантскую канарейку? — обманчиво мягким тоном переспросил Северус, повернувшись к жене.

— Да! — восторженно сияя глазами, подпрыгнула на диване Эйлин. — Огромную розовую канарейку!

— Розовую? — прищурился Северус, глядя на жену с какой-то весёлой яростью.

Гермиона потупилась.

— Да, жалко, что ты не слышал, папа, — сказал Август.

— Действительно… жаль… — согласился Северус.

Уложив детей и поцеловав их на ночь, Гермиона с некоторой тревогой ждала реакции мужа на её "канареечные фантазии", но тут в окно постучал филин, и Северусу пришлось отвлечься.

— Кажется, это тебе, — он передал жене коротенькую записку от Рона Уизли.

— У Рона и Падмы родились близнецы! — радостно сообщила миссис Снейп, пробежав глазами послание.

Снейп закатил глаза.

— Похоже, должность Двухголового Рыжего Чудовища никогда не бывает вакантной… Сдвоенное порождение Билла Уизли ещё не успеет покинуть Волшебный Замок, как туда заявятся отпрыски Рональда!

— Знаешь, дорогой, на твоём месте я бы больше беспокоилась насчёт Чёрного Двухголового Чудовища, растущего в твоём собственном доме, — заметила миссис Снейп. — Мне кажется, оно изобретательнее всех Рыжих Чудовищ вместе взятых и обладает такой тягой к знаниям, любовью к зельеварению и стремлением к справедливости, какая им и не снилась.

— Взрывоопасная смесь… — задумчиво протянул Северус.

— Тонко подмечено, — улыбнулась Гермиона.

Вместо ЭПИЛОГА. [Больше, чем жизнь]

{Северус Снейп о любви}

Что можно написать о любви? Что можно сказать о ней? Слова — лишь тени. Нет, даже меньше чем тени. Они — условные обозначения. Когда речь идёт о предметах и действиях, этого довольно. Но между словом и чувством пропасть столь же непреодолимая, как между огоньком свечи и пылающей яростью Солнца во всей его мощи.

Слова — это мёртвые схемы, способные передать ровно столько, сколько в состоянии понять и почувствовать тот, кто их читает, — и ни на гран больше. Ведь их наполнение читающий ищет внутри себя, если вообще даст себе труд что-то искать и пытаться понять.

Лишь музыка способна передать больше — язык души, в котором нет слов, — только чистое звучание чувства. Но я не музыкант и не композитор, и, наверное, это хорошо. В этом мире и без меня достаточно боли и тоски.

Если бы я мог написать музыку своей любви, она рвала бы сердца и терзала души тех, кто способен чувствовать, а прочие пожали бы плечами и с равнодушной усмешкой заказали бы музыку повеселее.

Иногда я завидую им, хотя и осознаю, что они достойны скорее презрения, чем зависти. Они не знают, что такое любовь.

А я? Я знаю. Любовь — это бесконечная горечь, боль и тоска, это стыд и вина, это растоптанные надежды и сломанные крылья. Это спазм, сжимающий горло и не дающий вдохнуть, это стон, зарождающийся в глубине твоего существа и рвущийся наружу безумным воем.

Это желание прекратить пожирающую тебя боль, пусть даже вместе с жизнью, и невозможность расстаться с ней, потому что даже эта боль тебе дорога и даже она значит больше, чем жизнь, ведь она рождена твоей любовью и связывает тебя с ней. И ты с маниакальным упорством копаешься в незаживающей ране, всё остальное в тебе мертво, всего остального просто не существует, — есть только боль, рождённая любовью.

Когда-то я прочёл, что безответной любви не бывает. Безответное чувство — это не любовь. Потому что любящий переполнен желанием отдавать, а тому, кому ты не нужен, ничего отдать невозможно.

О да! Я сполна изведал это — желание отдавать… Отдать всё, без остатка, до последнего вздоха.

Но ей ничего не было нужно — от меня.

Мудрые люди, кажется, перепутали любовь с рынком. Если ты не нужен тому, кого любишь, — найди другого. Может быть, в этом и есть смысл. Если бы я мог поверить, что тот, кого она выбрала, даст ей всё, что мог бы дать я, и ещё больше. Если бы.

Но покажите мне того любящего, который способен поверить в это! Разве он мог любить её, как я… Каким бы ни был ответ на самом деле, для меня он мог быть только отрицательным.

А потом… Больнее любви может казнить лишь вина. И я испытал это на себе в полной мере. Но пожираемый виной и неутолимой тоской, я был нужен — её сыну, а значит — ей. Я мог сделать хоть что-то, что было ей нужно, чего хотела бы она. Я служил — ей, я отдавал, пусть это был не дар, а долг, долг, которого не оплатить никогда, даже отдав свою жизнь многократно, потому что её жизнь для меня ценнее в тысячи раз.

И после того, как я отдал ради этой цели всё, что мог, всё, что имел, было бы правильно просто завершить этот путь, но мне не дали уйти. Другая девушка с другими глазами — в них не было колдовской зелени, в них не было весны, они напоминали не о молодой траве, а об осеннем листопаде, о горьком мёде, о янтаре, о… Солнце.