Жизнь Льва Шестова том 1

новился уже в то время, и я свято, неизменно следовал своим детским верованиям, несмотря на всю «суровость» пройденной мною в последние 15 лет жизненной школы. Когда мне было 13 лет, я уже много прочел. Не говоря уже о Пушкине, Лермонтове, Гоголе и других наших классиках, я читал тогда уже иностранных писателей — Шекспира, Гете и даже менее крупных — Ауэрбаха, Шпильга- гена и т. п. Из русских писателей особенно полюбил я в то время Некрасова. Т. е. любил я и Пушкина, и Лермонтова, ибо я каким-то чудом избегнул господствовавшего в то время, даже среди гимназистов, отрицания Пушкина, должно быть потому, что успел прежде полюбить этих писателей, чем познакомиться с отрицательным направлением своих товарищей. Но и в Некрасове я высоко чтил любовь к ближнему, любовь к простому народу. Его поэзия санкционировала в моих глазах еще тот уголок правды, о котором мало говорили другие поэты. Вся поэзия представлялась мне тогда апофеозом правды, точнее добра… Я всегда думал, что жизнь есть не что иное, как постоянное стремление этого «добра» к победе над злом и что носители идеи добра постоянно увеличиваются в своем числе и победа их есть только вопрос времени. (Не туда попал).

*

В поисках жизненного пути Шестов серьезно думал о карьере певца, обладая отличным слухом и голосом, но, по словам Ловцкого, его учительница пения испортила ему голос, а сам Шестов рассказал Герцык, что он «в юности со страстью пел, готовился на сцену и сорвал, потерял голос» (Герцык, стр.101). Пытался он и стихи писать, но эти попытки не были удачными. Талантливый юноша, полный духовных сил, искал приложения своих незаурядных способностей. Одно время он очень увлекался Альфредом Мюссе и другими французскими романтиками.

«Цветы зла» Бодлера, стихи Верлена произвели на него неотразимое впечатление. «De la musique avant toute chose et tout le reste est litterature» — говаривалончасто. В альбом стихов А.Е. он написал 8.4.1898 несколько строф из «Октябрьской ночи» Мюссе, вероятно, им же переведенной на русский. Все эти попытки не увенчались успехом, и Шестов перешел к «величайшей музыке», по выражению Платона, — к философии. Шестов об этом рассказывает в статье о Гуссерле. Он пишет:

Может быть, иным это покажется странным, — но моим первым учителем философии был Шекспир. От него я услышал столь загадочное и непостижимое, а вместе с тем, столь грозное и тревожное: время вышло из своей колеи…

От Шекспира я бросился к Канту, который с неподражаемым искусством своей «Критикой практического разума» и своими знаменитыми постулатами пытался замазать и замазал на столетия щели бытия, обнаруженные его же собственной «Критикой чистого разума». Но Кант не мог дать ответы на мои вопросы. Мои взоры обратились тогда в иную сторону — к Писанию. (Умозрение и откровение, стр.304).

В 1895 году Шестов начинает сотрудничать в киевской передовой печати; он пишет на литературные и философские темы. Сам Шестов рассказывает об этом в автобиографии:

Я написал несколько статей… Статьи были небольшие, жил я тогда в Киеве и потому, естественно, пытался пристроить их в киевских газетах. Тогда в Киеве было три газеты: «Киевлянин», «Киевское Слово» и «Жизнь и Искусство». «Киевлянин» литературой и философией мало интересовался. Притом, он уже и в то время держался определенного консервативного направления, — так что я и не пытался вступать с ним в переговоры. Я обратился с первой своей статьей, которая называлась, помню, «Вопросы совести», в «Киевское Слово». Редакция

отказалась печатать, ссылаясь на то, что я ставлю вопросы, не разрешая их. Статья была написана по поводу какого-то (уже не помню, как он назывался) рассказа Потапенки и напечатанной тогда в «Ниве» Вл. Соловьевым главы из «Оправдания добра» — «О смысле войны». Я хотел было обратиться в «Жизнь и Искусство», но мне сказали, что нужно, если я хочу, чтобы напечатали, обратиться не прямо в редакцию, а к сотруднику газеты, некоему Т. Я так и сделал. Т. взял статью и обещал напечатать. И в самом деле, напечатал, но в исправленном и дополненном виде. Все, относящееся к Потапенке, он вычеркнул, а затем то, что относилось к Соловьеву, переделал. Кода я увидел статью [6] в печати, я ее не узнал… Потом Т. отдал еще две статьи [7] (он их отдавал как свои, — иначе бы их не приняли), которые и были напечатаны за подписью «Читатель» — одна без всяких поправок, только с искажающими смысл опечатками, другая в сильно сокращенном виде и с несколькими поправками, вроде приведенной выше.

К декабрю того же года произошла перемена в составе редакции «Киевского Слова», и мне удалось поместить там свою статью «Брандес о Гамлете» [8]. Так как, на этот раз, мне не пришлось скрываться, то статья напечатана без исправлений и без опечаток.