Жизнь мальчишки

По сравнению с этим человеком железнодорожная шпала могла показаться Чарльзом Атласом[28]. Человек выглядел до предела истощенным, его запавшие черные глаза окружали полукружья теней, скулы выпирали, натягивая кожу. Но что это была за кожа! Пожалуй, даже в пересохшем от зноя русле ручья остается больше влаги. Каждый миллиметр этого лица покрывали трещины и морщины. Эти трещины тянулись от углов рта с желтыми зубами до безволосого купола его черепа, образуя нечто вроде кепки причудливой формы. Его длинные тощие пальцы при свете спички казались высохшими, как, впрочем, и сама рука. Горло его представляло собой скопление пересохших трещин. Человек этот был одет в насквозь пропыленный костюм некогда белого цвета, но оставалось только гадать, где рубашка переходит в брюки. Больше всего он походил на палку с нацепленным на нее грязным мешком.

Я замер на месте, не в силах пошевелить от ужаса ни рукой, ни ногой, ожидая, когда бандитское лезвие перережет мне горло.

Другая рука сморщенного человека начала подниматься, словно голова гадюки. Я сжался в комок.

Он сжимал в кулаке пакетик с несколькими ванильными печеньями «Фиг ньютонс».

— Так-так! — проговорил с явным удивлением человек с иноземным акцентом. — Вижу, ты понравился Ахмету! Возьми печенье, не стесняйся.

— Я не думаю, что… я…

Спичка догорела и погасла. Я ощущал запах Ахмета, такой сухой, что от него, казалось, вот-вот начнут хрустеть волоски в ноздрях. Его дыхание напоминало шелест опавших листьев.

Вспыхнула и разгорелась вторая спичка. Поперек остроконечного подбородка Ахмета шла темная полоса. Ахмет по-прежнему держал в руке «Фиг ньютонс» и кивал мне. Мне показалось, что я слышу, как скрипит его кожа.

Он скалил зубы, и казалось, что это улыбается сама Смерть, слегка подогретая или даже прожаренная до хрустящей корочки. Трясущейся рукой я достал печенье из пачки. Это порадовало Ахмета. Он прошел, волоча ноги, в дальний угол вагона, где опустился на колени, зажег новую спичку и поднес огонек поочередно к трем коротким свечным огаркам, прикрепленным воском к днищу перевернутого ведра.

В вагоне стало немного светлее, и то, что я начал различать в полумраке, мне не хотелось бы видеть ни при каких обстоятельствах.

— Так-то лучше, — сказал иноземец, прислонившись к куче рогожных мешков. — Теперь мы можем посмотреть друг другу в глаза.

Я бы предпочел сидеть к нему спиной и чтобы нас разделяло расстояние миль в пять.

Если допустить, что лицо этого человека когда-нибудь видело солнце, то с таким же успехом можно было утверждать, что Леди — моя бабушка. Его кожа была настолько бледной, что Луна по сравнению с ней казалась темной, как Дон Хо[29]. Он выглядел еще не старым, по крайней мере моложе моего отца. Его красивые светлые волосы были зачесаны назад так, что оставался открытым высокий лоб, но виски уже тронула седина. Блондин был облачен в темный костюм, белую рубашку и галстук, которые знали куда лучшие времена, судя по заплаткам на плечах, обтрепанным обшлагам рубашки и коричневым пятнам на галстуке. Однако в облике блондина сквозила определенная элегантность: даже сидя, он производил впечатление человека с хорошими манерами, а в его взгляде можно было заметить некоторое высокомерие. Ботинки его были изношены. То, что я сначала принял за белые носки, оказалось голыми лодыжками. Глаза блондина вызывали у меня беспокойство — при свете свечей они мерцали багряным цветом.

Но по сравнению с третьим, совершенно чудовищным обитателем вагона, бледный блондин и усохший Ахмет казались Троем Донахью[30] и Юлом Бриннером[31].

Третий человек стоял в дальнем углу. Его голова, поразительно напоминавшая формой лопату, подпирала потолок, а рост, по-видимому, превышал семь футов. Плечи казались широкими, как крылья самолетов с авиабазы Роббинс. Все его тело было громоздким и неуклюжим, так что возникало ощущение чего-то в корне неправильного. Его облачение составляли свободная коричневая куртка и серые брюки с заплатками на коленях. Штаны, похоже, насквозь промокли, а потом их высушили, не снимая, отчего они сели, став тесными. Размер башмаков великана потряс меня более всего: назвать их здоровенными было все равно что назвать атомную бомбу гранатой. Они скорее напоминали землеройные машины.

— Пливет, — прошамкал великан и, грохнув ботинками, направился ко мне. — Я Фланклин.