Жизнь Марианны, или Приключения графини де ***

— Нет,— возразила я,— в моем распоряжении только час времени, я предпочитаю провести его с вами; скоро я смогу проводить все время с нашими милыми сестрами, и мне не придется то и дело покидать их.

— Как это не придется покидать? — спросила она.— Неужели вы хотите принять обет?

— Я уже почти решилась,— сказала я.— Завтра же напишу об этом своей матушке. Я давно завидую вашему счастью и хочу быть такой же счастливой, как вы.

Я просунула руку через решетку, чтобы пожать ее руку, которую она мне протянула молча, не дав иного ответа на мои слова; но я заметила, что на глазах ее выступили слезы, и она опустила голову, видимо желая скрыть их от меня.

Я была так поражена, что несколько мгновений не могла выговорить ни слова.

— Что с вами? — воскликнула я наконец, удивленно глядя на нее.— Мне кажется, вы плачете? Значит, я заблуждаюсь, считая вашу жизнь счастливой?

При слове «счастливой» слезы покатились по ее щекам; я тоже заплакала, хоть еще не знала причины ее горя.

Наконец, несколько раз тяжело вздохнув,— казалось, она хотела, но не могла сдержать эти вздохи,— она ответила:

— О, мадемуазель, умоляю вас, не рассказывайте никому о том, что видели, пусть никто не узнает о моих слезах; я не могла сдержать их; если хотите, я скажу вам, что со мной происходит, может быть, это принесет вам пользу, откроет вам глаза на многое.

Она остановилась, чтобы вытереть слезы.

— Говорите же,— сказала я, тоже вытирая глаза,— ничего не скрывайте от меня, дорогая,— ваше горе все равно что мое собственное, доверие ваше я считаю благодеянием и никогда его не забуду.

— Вы хотите постричься в монахини? — сказала она.— Ласки сестер, их радушие, их беседы, а также, сколько могу судить, влияние госпожи де Сент-Эрмьер (так звали вдову) — все склоняет вас к этому; и вот вы хотите принять обет, полагая, что имеете к этому призвание; вы даже не отдаете себе отчета, что не заметили бы в себе такого призвания, если бы не усилия окружающих. Но будьте осторожны! Если вы действительно призваны, вас удовлетворит спокойная и размеренная монастырская жизнь; но не доверяйте своему теперешнему увлечению: об этом трудно судить заранее, предупреждаю вас; быть может, ваша склонность исчезнет вместе с обстоятельствами, которые ее породили; все это может измениться. Я не в силах объяснить вам, какие несчастья ожидают девушку ваших лет, если она ошибется в своем призвании, и как ужасны последствия подобной ошибки. Вам кажется, что все здесь — благодать и благоволение; и действительно, в монашеской жизни есть свои приятные стороны, но это приятности особого рода, не каждый создан, чтобы довольствоваться ими. У нас есть и свои горести, неизвестные миру, и для того чтобы их переносить, также требуется призвание. Есть натуры, способные в миру противостоять величайшим несчастиям; но заточи их в монастырь — и они не в состоянии будут выполнять даже самые простые иноческие обязанности. У всякого свои силы, те, что требуются от монахини, даны не каждому, хотя на первый взгляд тут нет ничего особенного; все это я знаю по собственному опыту. Я поступила в монастырь, когда мне было столько лет, сколько вам теперь; меня ловко подготовили к этому, так же как теперь готовят вас, я, как и вы, познакомилась с одной монахиней и привязалась к ней, вернее, не к ней одной: все меня ласкали, я всех любила и не могла без боли расстаться с ними. Я была младшей в семье, и родные всячески потворствовали моему влечению; я воображала, что войти в круг этих добрых святых девушек, так сильно любивших меня,— предел человеческого счастья; выходило, что моя любовь к ним уже была высочайшей добродетелью, в их обществе бог казался таким милосердным, и так сладко было служить ему в кругу милых сестер, в мире и любви! Увы, мадемуазель, все это — одно ребячество! Совсем не бога искала я в сем убежище; нет, просто мне хотелось всегда быть любимой баловницей славных сестер-монахинь и самой любить и баловать их: вот что привлекало мою детскую душу, а вовсе не призвание к монашеству. Никто не сжалился надо мной, никто не предостерег от ошибки, а когда я поняла свое заблуждение, было уже поздно. Правда, к концу послушничества на меня часто находили приступы тоски и отвращения, но меня уверяли, что это ничего, что это дьявольское искушение, меня все еще продолжали ласкать и нежить. В юные годы у нас нет сил, чтобы противостоять всем: я дала себя уговорить — отчасти из послушания, отчасти по доверчивости натуры. Наступил день моего пострижения, я не противилась, я исполнила все, что мне приказывали; от волнения в голове моей не осталось ни одной мысли; мою судьбу решили другие; я была не более чем зрительницей на этой церемонии — и в каком-то оцепенении навеки связала себя монашеским обетом.

Монахиня снова заплакала; рыдания душили ее, я едва расслышала последние слова.