Жизнь Маркоса де Обрегон

Я осмотрел дом очень медленно, хотя это можно было сделать очень быстро, потому что во всем доме я увидел только очень большое зеркало на очень маленькой подставке у окна и несколько флакончиков около него да малюсенькую шкатулку; а взглянув в угол, я увидал двуручный меч и несколько фехтовальных шпаг, кинжалов, боевых шпаг, щит и еще круглый щит. Доктор сказал мне:

– Как вам нравится моя гардеробная? Посмотрите ее хорошенько, потому что в Алькала страшились этой шпаги.

– Я смотрел только, – сказал я, – где находятся ваши книги, я большой любитель их.

– Вот это, – сказал он, – мои Галены[44] и мои Авиценны, так как ни в черной, ни в белой[45] не было в Алькала равного мне и не нападал на меня ночью человек, который ушел бы невредимым из моих рук.

– Значит, ваша милость, – сказал я, – лучше научилась убивать, чем исцелять.

– Я изучил то же, – ответил он, – что и другие врачи; а так как я недавно окончил свои занятия, я еще не задумывался о книгах, потому что больше пристало профессорам факультетов, чтобы каждый имел книги по своей специальности. Но оставим это, и проводите свою госпожу к обедне, потому что уже поздно.

Моя сеньора донья Мерхелина надела плащ, и я повел или сопровождал ее до церкви Святого Андрея, потому что они жили в старом мавританском квартале, и дорогой, по обычаю, многие из попадавшихся навстречу говорили ей что-нибудь о ее красивом лице и стройности;[46] на это она отвечала столь язвительно, что все уходили обиженные ее ответами. Я говорил ей:

– Вот, сеньора, если уж вы не отвечаете любезно, так, по крайней мере, вы должны были бы молчать как знатная женщина, потому что в молчании нечего порицать.

– Я не такая женщина, – говорила она, – к которой кто-нибудь может потерять уважение.

Если кто-нибудь говорил ей, что она очень красива, она ему отвечала: «А он – прекрасный дурак». Однажды какой-то недурной собою щеголь сказал ей: «Так у меня блохи завертятся в постели»; на что она ему ответила очень удачно: «Наверное, поросенку приходится спать в каком-нибудь свинарнике».

Она была настолько невежлива и груба, что все бежали от ее ответов, и она оставалась с моими упреками. Одному моему знакомому, клирику церкви Святого Андрея, человеку маленького роста и большой души, который был очень изящен в своем белоснежном стихаре,[47] когда тот сказал ей, не вышла ли она из дома служить заупокойную службу, – она ответила: «Тоже разговаривает, надутый навозный жук»; несмотря на эту грубость, в ней было много изящества и привлекательности во всем. Часто упрекая ее за ее тщеславие, я однажды отважился высказать ей откровенно свое мнение, потому что, хотя она и была уверена в правильности своего поведения, я хотел посмотреть, не смогу ли я повлиять на нее, и я сказал ей: