Жизнь Марлен Дитрих, рассказанная ее дочерью

Отец сказал мне, что мать посылает нам свои фотографии, которые снял мистер фон Штернберг, – большие, красивые, – для чего-то, что называется «паблисити». И они прибыли в больших, серых, выложенных картоном конвертах с эмблемой Paramount. Даже на детский взгляд от них словно бы исходило сияние, как от Мадонны. Они были будто ненастоящие. Странное ощущение: смотреть на лицо своей матери, такое знакомое или кажущееся знакомым, и видеть, что ее превратили в божество.

Когда она позвонила, я закричала в трубку, надеясь перекрыть все шумы и хрипы, чтобы она слышала меня из дальнего далека:

– Мутти, ты уже видела индейцев? А ковбои там есть? А солнце правда светит все время? Пришли мне настоящий индейский костюм, с луком и стрелами, с настоящими перьями и со всем прочим – ну пожалуйста! Там растут пальмы? Ой, а вчера Папи играл на угре, и мы все смеялись и скучали по тебе.

Иногда письма и звонки заменялись маминым голосом, присылаемым на тонких целлулоидных пластинках, которые отец ставил на граммофон и проигрывал для меня.

«Радость моя… ты меня слушаешь?.. ангел мой. – Я кивала механизму. – Ты знаешь, что у меня во рту? Твой зубик, тот, что Папи послал мне. Вот как я могу хранить тебя в себе. Твою частичку. Радость моя… Я обхожу вокруг этого красивого дома, а тебя нигде нет. Тебе хорошо? Ты ешь с аппетитом? Я плачу, оттого что не могу готовить тебе, вдыхать твой чудный запах, причесывать тебе волосы и видеть твое спящее личико. Я скучаю по тебе, скучаю… скучаю. Моя жизнь пуста без тебя. Я скоро вернусь к тебе… скоро… любовь моя».

Мне не нравились эти пластинки; становилось не по себе от этого неестественного голоса – такого печального, тоскующего. Отец настаивал, чтобы я слушала их по два раза, но у меня было чувство, что ему они тоже не нравятся.

Беверли-Хиллз

Папиляйн,

Джо попросили снять трейлер, чтобы представить меня отделу продаж, и мы поставили сценку, где на мне фрак с белым галстуком. В студии шум стоял до небес: «Слаксы!» (так тут называют брюки). Похоже, что «слаксы» женщины в Америке не носят. Такое ощущение, что на женщину в брюках мужчина даже не взглянет.

Джо сказал им: «Я отвечаю за режиссуру, и мисс Дитрих будет надевать то, что выбираю я». (Я в фильме ношу еще шорты, открытое платье и пр.) Все черное, кстати. Я упросила Джо позволить мне носить черное. Я ничего не ем, но все равно выгляжу толстой. Он так не думает, и нет ничего труднее для съемок, чем черное, но он согласился, в угоду мне.

Нас обоих пригласили на вечер к Шульбергу, нам обоим этого совсем не хотелось. Джо сказал, что мне не обязательно идти. Но, добавил он, «было бы мудро позаботиться о добром к нам расположении. – И он возвел к небу свои барочные глаза. – Абсурдная растрата усилий, потому что доброго расположения не добьешься ничем иным, кроме как кассовой картиной». Мы пошли из вежливости. Я надела свою матроску, белые фланелевые брюки и яхтсменскую фуражку (чтобы слегка позаботиться о «злом» к нам расположении).

Целую,

Мутти

Она прилагала к письму свою фотографию в «яхтсменском» наряде, снятую фон Штернбергом. Фотография произвела такую сенсацию среди дам из высшего общества Малибу-Бич, что, как она написала на обороте, студия планирует растиражировать ее тысячами с надписью: «Женщина, которая нравится даже женщинам». Мой отец посмеялся, вставил ее в рамочку и поместил среди других образов нашей королевы, которые уже теснили друг друга на длинном узком столе в гостиной. Когда бы я ни входила в гостиную, магнетический взгляд этих прекрасных глаз словно бы следовал за мной. Лицо матери на фотографиях всегда вызывало во мне чувство суеверного страха, как будто она здесь, поджидает, вот-вот задышит, сойдет с этих бумажных картинок.

Голливуд. Начало

Папиляйн,