Жизнь Матвея Кожемякина

"Сегодня Максимка разошёлся во всю дерзость, встал при всех против меня и продолжительно оспаривал, а все - за него и одобряли. Сконфузился я, конечно; в своём доме, против своего же работника спорить невместно и недостойно. Даже удивительно, как это всем руководящий Марк Васильев не усмотрел несоответствия и допустил его до слова. Будь это Шакир, человек в летах и большой душевной солидности, - другое дело, а то - молодой паренёк, вроде бубенчика, кто ни тряхни - он звякнет. Конечно, Марку-то Васильичу мысли всегда дороже людей, но однако - откуда же у Максимки свои мысли явились бы? Мысли у всех - общие, и один им источник для всех - всё тот же Марк Васильич. Стал он теперь очень занят, дома бывает мало, ночами долго гуляет в полях, и поговорить душевно с ним не удаётся всё мне. И опять я как будто начинаю чувствовать себя отодвинутым в сторону и некоторой бородавкой на чужом носу".

Незаметно прошёл май, жаркий и сухой в этом году; позеленел сад, отцвела сирень, в молодой листве зазвенели пеночки, замелькали красные зоба тонконогих малиновок; воздух, насыщенный вешними запахами, кружил голову и связывал мысли сладкою ленью.

Манило за город, на зелёные холмы, под песни жаворонков, на реку и в лес, празднично нарядный. Стали собираться в саду, около бани, под пышным навесом берёз, за столом, у самовара, а иногда - по воскресеньям - уходили далеко в поле, за овраги, на возвышенность, прозванную Мышиный Горб, оттуда был виден весь город, он казался написанным на земле ласковыми красками, и однажды Сеня Комаровский, поглядев на него с усмешечкой, сказал:

- Красив, подлец! А напоминает вора на ярмарке - снаружи разодет, а внутри - одни пакости...

Авдотья Горюшина поглядела на него пустыми глазами и заметила тихонько, не осуждая:

- Везде есть хорошие люди.

- Как во всякой лавочке - уксус, - не глядя на неё, проговорил горбун, а она, вздыхая, обратилась к Матвею Савельеву:

- Этого я не понимаю, про уксус...

Почти в первый раз она заговорила с ним, и Кожемякин вдруг обрадовался, засмеялся.

- Семён Иванович любит загадками говорить...

Сузив зрачки, горбун строго сказал ей:

- Вам и не надо ничего понимать, вам просто надо замуж выйти.

- Ой, что вы это! - воскликнула женщина, покраснев и опуская глаза.

- Верно, Матвей Савельич, замуж? - спросил горбун.

Кожемякин заговорил:

- Это - глядя за кого. Конечно, для молодой женщины замужество...

Подошла Галатская, обмахиваясь платком, прислушалась и, сморщив лицо, фыркнула:

- Фу, какие пошлости!

И пламенно начала о том, что жизнь требует от человека самопожертвования, а Сеня, послушав её, вдруг ехидно спросил:

- Что ж, по-вашему, жизнь, как старуха нищая, всякую дрянь, сослепу, принимает?

Галатская, вспыхнув, закричала, а Матвей Савельев подумал о горбуне:

"Чего он всегда при Авдотье грубит? Ведь ежели у него расчёт на неё этим не возьмёшь!"

И внимательно оглядел молодое податливое тело Горюшиной, сидевшей рядом с ним.

А через неделю он услыхал в саду тихий голос:

- Оставьте, не трогайте...

В ответ загудел Максим:

- Да ведь уж всё равно!

Кожемякин вздрогнул, высунулся в окно и снова услыхал нерешительный, уговаривающий голос женщины:

- Тут такое дело и люди такие...

- Дело делом, а сердца не задавишь, - внятно, настойчиво и сердито сказал дворник.

"Ах, кобель!" - воскликнул про себя Матвей Савельев и, не желая, позвал дворника, но тотчас же, отскочив от окна, зашагал по комнате, испуганно думая:

"Зачем это я? Что мне?"

И, когда Максим встал в двери, смущённо спросил его:

- Самовар - готов?

- Нет ещё...

- Отчего? Там пришёл кто-то.

- Авдотья Гавриловна.

Кожемякин пристально оглядел дворника и заметил, что лицо Максима похудело, осунулось, но стало ещё более независимым и решительным.

"Одолеет он её!" - с грустью подумал Кожемякин и, отвернувшись в сторону, махнул рукой.

- Ну, иди!

И снова сердито думал, стоя среди комнаты:

"Жил бы с кухаркой; женщина ещё в соку, и это в обычае, чтобы дворник с кухаркой жил. А он - эко куда заносится!"

Взглянув на себя в зеркало и вздохнув, пошёл в сад, неся в душе что-то неясное, беспокойное и новое.

Горюшина, в голубой кофточке и серой юбке, сидела на скамье под яблоней, спустив белый шёлковый платок с головы на плечи, на её светлых волосах и на шёлке платка играли розовые пятна солнца; поглаживая щёки свои веткой берёзы, она задумчиво смотрела в небо, и губы её двигались, точно женщина молилась.

Кожемякин поздоровался и сел рядом, думая:

"Тихая, покорная. Она уступит..."

Жужжали пчелы, звук этот вливался в грудь, в голову и, опьяняя, вызывал неожиданные мысли.

- Вы ведь вдова? - спросил он тихо.

- Третий год.

- Долго были замужем-то?

- Год пять месяцев...