Жизнь Матвея Кожемякина

- Неправда! - почти закричала попадья и, понизив голос, ведя гостя по дорожке вдоль забора, начала говорить, тщательно отчеканивая каждое слово:

- Если вы верите в то, что ещё недавно восхищало вас, вы должны бы подумать...

Стебли трав щёлкали по голенищам сапог, за брюки цеплялся крыжовник, душно пахло укропом, а по ту сторону забора кудахтала курица, заглушая сухой треск скучных слов, - Кожемякину было приятно, что курица мешает слышать и понимать эти слова, судя по голосу, обидные. Он шагал сбоку женщины, посматривая на её красное, с облупившейся кожей, обожжённое солнцем ухо, и, отдуваясь устало, думал: "Тебе бы попом-то быть!"

- Мне больно видеть вас неправым...

Кожемякин остановился, спрашивая:

- А дядюшка Марк, он - как?

И она остановилась, выпрямив спину, по её гладкому лицу пробежала рябь морщин; похожая на осу, она спросила:

- Моё мнение вам не интересно?

Приподняла плечи и пошла прочь.

- Я его пришлю к вам.

Кожемякин оглянулся - он стоял в углу заглохшего сада, цепкие кусты крыжовника и малины проросли жёлтою сурепой, крапивой и седой полынью; старый, щелявый забор был покрыт сухими комьями моха.

Хрустнуло, на кусты легла вуалью серая тень, - опаловое облако подплывало к солнцу, быстро изменяя свои очертания.

- Ну-с, - заговорил дядя Марк, подходя и решительным жестом поддёргивая штаны, - давайте поговорим!

Кожемякин снял картуз, с улыбкой взглянул в знакомое, доброе лицо и увидел, что сегодня оно странно похоже на лицо попадьи, - такое же гладкое и скучное.

- Всю эту бурю надо прекратить сразу! - слышал он. - Парень самолюбив, он обижен несправедливо, наденьте картуз, а то голову напечёт...

"Осудил!" - подумал Кожемякин, но спросил ещё с надеждой:

- Осердились вы на меня?

- Не то слово! - сказал старик, раскуривая папиросу. - Видите ли: нельзя швыряться людьми!

И снова Кожемякин ходил вдоль забора плечо о плечо с дядей Марком, невнимательно слушая его слова, мягкие, ласковые, но подавлявшие желание возражать и защищаться. Ещё недавно приятно возвышавшие душу, эти слова сегодня гудели, точно надоедные осенние мухи, кружились, не задевая сердца, всё более холодевшего под их тоскливую музыку.

- Ах, сукин сын! - вдруг выдохнул он.

- Это - кто? Максим?- спросил дядя Марк, словно испугавшись.

- Конечно! Из-за него вот...

- Н-ну, - сказал старик, качая головою, - дело плохо, если так! Эх, батенька, а я считал вас... я думал предложить вам извиниться перед ним...

- Пред Максимкой? - не веря своим ушам, спросил Кожемякин, искоса взглянув на дядю Марка, а тот, разбрасывая пышную бороду быстрыми движениями руки, тихо упрашивал:

- И всё это уладилось бы...

- В чём - извиниться-то?

- Не понимаете разве?

- Обидно мне!

- А - ему?

Помолчали. Потом, смущённо глядя в лицо Кожемякина, дядя Марк, вздохнув, спросил:

- Так как же, а?

- Я пойду домой, - отводя глаза в сторону, сказал Кожемякин. - Надо подумать...

- Да, батенька, подумайте! Надо! Иначе парня не укротить, превосходный парень, поверьте мне! Такая грустная штука, право!

Кожемякин осторожно пожал руку Марка и пошёл из сада, встряхивая опустевшей, но странно тяжёлой головою.

"Значит - им всё равно, что я, что Максим, даже значительней Максим-от!" - думал он, медленно шагая по улице.

Из переулка, озабоченно и недовольно похрюкивая, вышла свинья, остановилась, поводя носом и встряхивая ушами, пятеро поросят окружили её и, подпрыгивая, толкаясь, вопросительно подвизгивая, тыкали мордами в бока ей, покрытые комьями высохшей грязи, а она сердито мигала маленькими глазами, точно не зная, куда идти по этой жаре, фыркала в пыль под ногами и встряхивала щетиной. Две жёлтых бабочки, играя, мелькали над нею, гудел шмель.

Кожемякин оглянулся, подошёл к свинье, с размаха ударил её ногой в бок, она, взвизгнув, бросилась бежать, а он, окинув пустынную улицу вороватым взглядом, быстро зашагал домой.

Дома, разморённый угнетающей жарою, разделся до нижнего белья, лёг на пол, чувствуя себя обиженным, отвергнутым, больным, а перед глазами, поминутно меняясь, стояло лицо дяди Марка, задумчивое, сконфуженное и чужое, как лицо попадьи.

"Стало быть - прощенья попросить?" - неоднократно говорил он себе и морщился, отплёвываясь, вспоминая подбритый, как у мясника, затылок Максима, его недоверчивые глаза, нахмуренные брови.

"До чего забаловали человека! - негодующе думал он. - Баба ему понадобилась, на - получи; человека пожелал склонить пред собою - помогают! Говорят против господ, а сами из мужика готовят барина - зачем? А кто такое Максим - неизвестно. Например - Вася, - кто его извёл?"

Но он тотчас оттолкнул от себя эту мысль, коварно являвшуюся в минуты, когда злоба к Максиму напрягалась особенно туго; а все другие мысли, ничего не объясняя, только увеличивали горький и обидный осадок в душе; Кожемякин ворочался на полу, тяжело прижатый ими, и вздыхал:

- О, господи!