Жизнь Матвея Кожемякина

- Несть пастыря нам, кроме бога!

"Уйду я лучше", - решил Кожемякин, тотчас же выбрался из круга людей, не оглядываясь пошёл вниз, по извилистой дорожке между сочных яблонь и густых кустов орешника. Но когда он проходил ворота из сада во двор, за плечом у него почтительно прозвучало приветствие Тиунова, и, точно ласковые котята, заиграли, запрыгали мягкие вопросы:

- Давно ли в богоспасаемом месте этом? Всё ли, сударь, по добру-здорову в Окурове у нас? Дроздова Семёна изволите помнить?

Последний вопрос коснулся сердца Кожемякина.

- Где он?

- Тут, в самом Воргороде...

И, не обидно, но умненько посмеиваясь, Тиунов рассказал: нашёл Дроздов место себе у булочницы, вдовы лет на пяток старше его, и приспособила его эта женщина в приказчики по торговле и к персоне своей, а он - в полном блаженстве: сыт, одет и выпить можно, по праздникам, но из дома его без личного надзора никуда не пускают.

- Доверия к нему не больше, как к малому ребёнку, потому что, - как знаете, - человек с фантазией, а булочница - женщина крутая, и есть даже слушок, что в богородицах у хлыстов ходила, откуда у неё и деньги. А Семён обучился на гитаре играть и ко стихам большое пристрастие имеет...

- Устроился, значит? - задумчиво спросил Кожемякин.

- Видимо - так! Что же, было бы ему хорошо, людям от того вреда не будет, он не жаден.

- Разве вред от жадности?

- Первее - от глупости, конечно. Умная жадность делу не помеха...

- Какому делу?

- Всякому, вообще...

Кожемякину хотелось пить, но он не решался ни позвать Тиунова к себе, ни проститься с ним. Незаметно вышли за ограду и тихо спускались сквозь рощу по гладко мощёной дороге на берег реки, к монастырской белой пристани. Кривой говорил интересно и как бы играя на разные голоса, точно за пятерых: то задумчиво и со вздохами, то бодро и крепко выдвигая некоторые слова высоким, подзадоривающим тенорком, и вдруг - густо, ласково. И всегда, во всех его словах прикрыто, но заметно звучала усмешка, ещё более возбуждавшая интерес к нему.

- Узнали старца-то?

- Нет. А - кто он?

- Наш, окуровский...

Кожемякину это показалось неприятным и неверным, он переспросил:

- Окуровский?

- Обязательно - наш! Ипполита Воеводина - знавали?

- Слыхал.

- А я его ещё офицером помню, - ловкий воин был! Вон куда приметнуло!

Шли по улице чистой и богатой монастырской слободы, мимо приветливых домиков, уютно прятавшихся за палисадниками; прикрытые сзади зелёным шатром рощи, они точно гулять вышли из неё дружным рядом на берег речки. Встречу попадались нарядно одетые, хорошо раскормленные мещане, рослые, румяные девицы и бабы, а ребятишки казались не по возрасту солидными и тихими.

- Отчего же он в монастырь? - не очень охотно спросил Кожемякин.

- Не слыхал. Думаю - от нечего есть, - говорил Тиунов, то и дело небрежно приподнимая картуз с черепа, похожего на дыню. - По нынешнему времени дворянину два пути: в монахи да в картёжные игроки, - шулерами называются...

- А в чиновники?

- Это - как в солдаты, всякому открыто.

- И в монахи всякий может...

- Высоко - не пустят!

- Куда - высоко?

- До проповеди. В проповедники, в старцы, всегда норовят дворянина поставить, потому он - не выдаст...

- Кого?

- Вообще... тайную механику эту, - уклончиво сказал кривой, вышагивая медленно и важно, точно журавль, и всё время дёргая головою вверх, отчего его жёсткая бородка выскакивала вперёд, как бы стремясь уколоть кого-то своим остриём.

Слова кривого тревожили навеянное монастырём чувство грустной покорности.

- Обратите вниманьице: почитай, все святые на Руси - князья, бояре, дворяне, а святых купцов, мещан, алибо мужиков - вовсе нет; разве - у староверов, но эти нами не признаются...

Кожемякин неопределённо сказал:

- Н-да, по житиям - дворянства во святых довольно много!

- Вообще - верховое сословие первое достигает бога. Ну, а ежели бы дворянские-то жития мужичок писал, ась?

Кривой прищурил глаз и тихонько засмеялся, Матвей Савельев тоже ответил ему невольной усмешкой, говоря:

- Неграмотен, не может.

- Во-от! - одобрительно воскликнул Тиунов, приостанавливаясь. И, понизив голос, таинственно заговорил:

- Не туда, сударь, не в ту сторону направляем ум - не за серебро и злато держаться надобно бы, ой, нет, а вот - за грамоту бы, да! Серебра-злата надо мно-ого иметь, чтобы его не отняли и давало бы оно силу-власть; а ум-разум - не отнимешь, это входит в самую кость души!

"Будь-ка я знающ, как они, я бы им на всё ответил!" - вдруг вспыхнула у Кожемякина острая мысль и, точно туча, рассеялась в груди; быстро, как стрижи, замелькали воспоминания о недавних днях, возбуждая подавленную обиду на людей.

- Все нам судьи, - ворчал он, нахмурясь, - а мы и оправдаться не умеем...

- Колокола без языков, звоним, лишь когда снаружи треснут...

- Верно!

- Азбука! Не живём - крадёмся, каждый в свой уголок, где бы спрятаться от командующих людей. Но если сказано, что и в поле один человек не воин в яме-то какой же он боец?

- Нуте-ка, зайдёмте чайку попить! - решительно сказал Кожемякин, взяв кривого за локоть.