«Жизнь моя, иль ты приснилась мне...»(Роман в документах)

Когда ему показалось, что доктор чересчур бегло осмотрел его, а сестра в это время весело судачила у постелей других, более приятных ей пациентов, вместо того, чтобы обхаживать его, Тимоня издал рычащие звуки. Сестричка немедленно подошла к нему, все поняла, положила руку ему на грудь, успокаивала. Выпив через трубочку стакан молока, он написал пальцем на тумбочке:

— Спасибо, сестренка.

Та все поняла, улыбнулась и ласково спросила:

— Еще принести?

Он отрицательно покачал головой.

Я был офицером, Тимоня — сержантом, но разговаривал он со мной как с подчиненным, а я на него не обижался.

Однажды, в последние недели моего нахождения в госпитале, в солнечный зимний день, когда лежачим на приземистой развозке прикатили в бачках обед, а мы, ходячие, собирались перейти по коридору в столовую отделения, в палату прибежал замполит госпиталя, худой, суетливый майор с нервным, дерганым лицом. Стремительно подойдя к Тимониной кровати, он водрузил на тумбочку два горшка с геранью, необычно — не по званию, а по имени — поздоровался:

— Здравия желаю, Тимофей Петрович! — и, оборотись ко всем присутствовавшим, громко попросил: — Товарищи, минуту внимания… Чрезвычайное известие…

Затем из кармана широкого белого халата достал и надел очки в темной роговой оправе, вынул сложенную вдвое бумагу, дрожащими от волнения руками развернул ее и торжественным, срывающимся голосом зачитал полученную телефонограмму, в которой сообщалось, что Указом Президиума Верховного Совета Тимофею присвоено звание Герой Советского Союза.

Подоспел и начальник госпиталя, прозванный ранеными Медведем — рослый, здоровенный, с зычным голосом темно-рыжий мужчина, с ходу приказавший палатной медсестре:

— Белье ему смените на все новое!

Начальство, поздравляя, пожимало и потряхивало единственную Тимонину конечность, все были приподнято взволнованны, особенно замполит, возбужденно выкрикивавший, как на митинге, газетные фразы о том, что Тимоня или, как он произносил, Тимофей Петрович — краса и гордость нашей армии, замечательный сталинский сокол, истинно русский богатырь, подвиг и слава которого будут жить в веках. Начальник госпиталя, столь же громогласно, распорядился одеть Тимоню в бязевую офицерскую рубаху и заменить ему старенькую прикроватную тумбочку на новую.

Я ожидал, что Тимоня обрадуется и прохрипит своей изуродованной гортанью благодарно, как и положено в таких случаях: «Служу Советскому Союзу!»

— А ты кто? — просипел Тимоня, услышав команду о замене белья, рубахи и тумбочки: в обращении с людьми для него не существовало ни возраста, ни званий, ни должностей, он всем без исключения говорил «ты».

— Начальник госпиталя, подполковник медицинской службы Терехов! — улыбаясь, уважительно представился Медведь.

— Скажи няньке, чтобы мне вторую булку к компоту давали! — прохрипел Тимоня и махнул рукой — мол, уходите.

Начальство, очевидно не поняв его жеста — чего он хочет, — молча переглядываясь, переступало в узком проходе с ноги на ногу, и Тимоня, чувствуя их присутствие, позвал:

— Васька, ты где?

— Здесь, — привычно откликнулся я.

— Гони их на… — употребив широко известное матерное слово, обозначающее предмет, без которого невозможно продолжение жизни, велел мне Тимоня, — и няньку позови! Срать будем…

Этот глагол он употреблял во множественном числе, поскольку мы втроем помогали ему, удерживая на судне. Зная, что ниже таза у него все оторвано, я старался не смотреть вниз во время этого трудоемкого для всех процесса.

Медведь и его заместители, покраснев, но пытаясь улыбаться, делали вид, что ничего не произошло, и медленно, бочком подвигались к двери…

После окончания мучительной для всех процедуры мы отнесли Тимоню в ванную комнату и опустили в ванну. Пожилая санитарка помыла, затем бережно обтерла части Тимониного тела, и мы перенесли его в палату на кровать, уже застеленную новым бельем. Перед тем как его уложить, куфелка[57] обхватила Тимоню руками, прижав к груди, стала расправлять на его спине складки рубашки- распашонки, чтобы даже такая мелочь не причиняла дополнительной боли его истерзанному телу.

Тимоня, уставший, но размякший и удоволенный, прохрипел:

— Куфелочка, спасибо, — затем тихо и жалобно попросил, — по такому случаю дай герою, несчастному инвалиду хоть одной лапкой, как зайка, за твою центральную гайку подержаться.

Куфелка покраснела и возмутилась:

— Срамник похабный! Ты эту дурь оставь! У меня самой на войне двое положены — мужик и сын. Я тебе так подержусь… Ты это девкам предлагай, а я уже пять десятков отмерила и не позорь меня!

Я тогда не понял гнева всегда такой ласковой и доброй куфелки, лишь в девятнадцатилетнем возрасте я наконец узнал, что такое «центральная гайка», и осмыслил, что доставал лапкой зайка.

В отделении для выздоравливающих и легко раненных, куда меня перевели за неделю до выписки, бравый капитан-артиллерист — рослый, широкоплечий, с выпуклой грудью здоровяк — Пантюхин рекомендовал пользоваться моментом и поближе познакомиться с женским персоналом госпиталя. После ужина, приглашая нас за компанию к знакомым женщинам, он весело напутствовал: