«Жизнь моя, иль ты приснилась мне...»(Роман в документах)

Мы прибыли на рассвете под Москву на станцию Одинцово, где полковника уже ожидала легковая машина. Он уехал в Москву и отсутствовал несколько часов. Вскоре после его возвращения к эшелону на двух больших легковых автомашинах прибыл со своим адъютантом или порученцем невысокий и даже невзрачный человечек с неприятным высокомерным лицом. Он был одет в импортный серого цвета макинтош с воротником, поднятым кушам. Хотя моросил дождик и в облаках — ни просвета, на нем были темные солнцезащитные очки и надвинутая на лоб небольшая серая фетровая шляпа. По классу автомашины и по поведению полковника я сразу понял, что это высокое начальство. Когда же полковник обратился к нему: «Товарищ комиссар!», до меня сразу дошло, что это всемогущий комиссар госбезопасности Серов, по прозвищу «Иван Грозный», приятель молодости моего дяшки Круподерова и его коллега.

Спустя многие годы я узнал, что поднятый воротник пальто или плаща, надвинутая на глаза шляпа, а иногда и темные очки были излюбленной маской Лаврентия Берии, который, при необходимости где-нибудь появиться и быть при этом неузнанным, прибегал к подобной экипировке. Серов же, надо полагать, подражал любимому шефу и, как выяснилось впоследствии, не только в манере поведения. Тем не менее, он, являясь многие годы его первым заместителем, каким-то непостижимым образом избежал суда и расстрела в отличие от моего дяшки Круподерова, занимавшего значительно меньший пост начальника какого-то отдела, и своего непосредственного начальника Берии.

Во второй машине приехала женщина, лет сорока пяти, с хорошим русским лицом, ее сопровождал молодой сотрудник в штатском и, когда она переступала через рельсы, заботливо поддерживал под руку. Я поначалу решил, что это жена Сталина, прибывшая, чтобы отобрать картины и мебель для своей квартиры, но позднее выяснилось, что это — специалистка-искусствовед.

По приказанию полковника я, сняв пломбу, открыл один из четырехосных вагонов с картинами и навесил металлическую стремянку. Кинологи, надев на собак намордники, убрали их из вагона, и мы помогли Серову и этой женщине подняться в вагон. Вслед за ними туда залезли порученец и полковник, который приказал мне находиться снаружи наготове, «соблюдая дистанцию», очевидно, чтобы я не слышал их разговоров.

В вагоне за задвинутой, как только все поднялись, дверью они пробыли примерно полчаса, потом та же самая процедура повторилась и со вторым четырехосным вагоном, где также были картины, но тут, минут через десять, дверь отворилась и полковник потребовал у меня нож, который я ему передал. Буквально через минуту он снова откатил дверь и приказал мне подняться в вагон. Я понадобился для того, чтобы помочь передвинуть и развернуть большую, размером три на два метра, картину в тяжелой раме — ее почему-то решили открыть и посмотреть. Полковник моим складным трофейным ножом разрезал шпагат, которым была сшита и стянута наружная мешковина, под ней с обеих сторон были большие листы толстого упаковочного картона, под ними картина еще была обернута в полотнище из толстой белой фланели или байки.

Я стоял и держал картину с обратной стороны и видеть, что на ней было изображено, не мог. Сбоку ее придерживал порученец Серова, а он сам, женщина и полковник при свете длинных американских электрофонарей рассматривали картину. Серов задал женщине-искусствоведу вопрос, смысл которого, как я понял, мол, это действительно шедевр? И она испуганно ответила, что это — бесценная картина, после чего Серов что-то сказал вполголоса полковнику и тот сделал пометку в списке. Я тут же был удален из вагона и больше при таких разговорах не присутствовал.

Серова я видел еще два раза, и он опять с женщиной-искусствоведом, полковником и своим порученцем поднимался в вагон, но больше меня туда ни разу не приглашали, и что там происходило и говорилось за задвинутыми дверями, я не знаю. В тех случаях, когда Серов находился в Германии, эшелон в Москве встречал какой-то уполномоченный им человек, блондин, лет пятидесяти, с бледным «кабинетным» лицом.

Спустя многие годы я узнал, что женщина, которую я сначала принял за жену Сталина, оказалась известным искусствоведом, была участницей определения и классификации трофейных картин, в том числе разысканных и спасенных нашими войсками шедевров Дрезденской галереи, членом-корреспондентом Академии художеств: фамилия ее, если не изменяет мне память, была Соколова, имя, кажется Наталья, отчество, к сожалению, не запомнил.