Жизнь моя

Это прозвучало так, словно он и вправду так думал. И в какой-то момент он выглядел таким же удивленным, как и она сама. Впервые она встретила его взгляд. У него были потрясающие, полные света серые глаза с дымчато-голубым ободком. Заглянуть в них значило заглянуть в его душу.

У нее перехватило дыхание. Звуки шумной улицы отдалились. Она смутно сознавала, что стоящая рядом Альбия начинает проявлять нетерпение. Старый Плавт хлопал друга по плечу и бормотал что-то о том, что надо уйти с солнца.

Гай Кассий Виталий, казалось, не слышал. Его улыбка исчезла. Она знала — знала! — что он испытывает то же, что и она.

— Кассий, — тревожно сказал старик, — нам действительно надо идти.

Тацита наблюдала, как поэт медленно обернулся и открыл рот, чтобы что-то сказать. Откашлялся и начал снова:

— Ты… ты будешь на Играх, на следующей неделе?

Его вопрос был настолько неожиданным, что застал ее врасплох, и ответ получился более едким, чем она хотела.

— Это зависит от того, насколько коротким будет мой поводок.

Он выслушал ее серьезно. Молча. Но для него это был не праздный вопрос — ему стоило труда его задать, и она пожалела о своей едкости. Но, пока она собиралась с мыслями, он уже удалялся вместе со стариком.

— Не знаю, — сказала она ему вслед. — Может быть. Я постараюсь.

Но он уже был далеко и вряд ли мог ее слышать.

— Кассий, — позвал Плавт, — нет.

— Почему?

— Сам знаешь — почему. Она из рода патрициев, а ты — нет.

— Я не знаю, к…

— Ты не знаешь, кто ее отец? Это Публий Тацит Силан. Ради всего святого! Ты же видел его в суде, и ты знаешь, что он такое. И что такое вообще это семейство. Один из старейших римских кланов, и они никому не позволят забыть об этом. «Бей первым, думай после и плати за похороны» — вот их девиз, когда речь идет о чести семьи.

Кассий слушал, но не слышал. Он чувствовал камни мостовой под ногами, ветер в волосах, солнце на своем лице, запахи растоптанных роз и человеческой крови — и все это более ярко и реально, чем когда-либо прежде, и в то же время более отвлеченно. Как будто он был чужим в этом мире и видел его впервые.

— Нет, Кассий, нет, я не хочу видеть тебя несчастным.

Глядя поверх его плеча, Кассий наблюдал, как она удаляется. Ее спина была очень прямой, и она ни разу не оглянулась. Но она сказала, что постарается прийти на Игры. Она так сказала.

— Я тебя там увижу, — сказал он ей вслед, не имея надежды быть услышанным.

Глава 2

Горже-де-Сарак, юго-восточные французские Пиренеи.

Июль 1972 г.

«Как же Тони любит убегать с уроков верховой езды! — в бешенстве думал ее отец, карабкаясь вверх по раскаленной от зноя горной тропе. — Все девочки любят лошадей, только не Тони! Нет, Тони другая. У Тони с ними война».

— Он меня укусил! — завопила она, и ее мордашка гоблина побагровела от возмущения. — Плохой пони! — И она ударила его по носу. Не предупреждающим шлепком, а в полную силу.

Ее мать и сестра замерли, деревенские сочли это за шутку, а крепкий горный пони едва моргнул. Несомненно, ему доводилось получать колотушки и похуже.

Так Чарльз Хант здесь и оказался: задыхаясь от пыли, взмокнув от пота и оглушенный цикадами, он обдирал колени на дороге слепящего белого булыжника, ведущей неизвестно куда. И все потому, что его восьмилетняя дочка ненавидит верховую езду.

Дорога перед ним разветвлялась. Направо она шла вдоль узкого ущелья, лепясь к горному склону на высоте двести футов над рекой. Налево она вела мимо террасы с виноградом и терялась в выжженных солнцем зарослях кустарника.

Посреди виноградника старик в отвратительно грязном комбинезоне выжигал ежевику. Чарльз Хант терпеть не мог французский язык, но подобный опыт виноградарства впечатлил даже его. Предоставь этому народу клочок каменистой земли размером с почтовую марку — и они на нем разобьют виноградник.

— Excuse-moi, — позвал он, содрогаясь от собственного придушенного английского акцента. — Avez-vouz vu une petite fille par ici? [1]

Старик некоторое время переваривал сказанное, а затем легкой иноходью вышел из-за террасы.

Чарльз понял, что мужчина был моложе, чем ему показалось сначала. Пожалуй, лет пятидесяти с небольшим, с пронзительно-голубыми глазами на лице цвета красного дерева.

Виноградарь откашлялся, сплюнул и пролаял вопрос на совершенно неимоверном французском. По крайней мере, Чарльз догадался, что это французский. Из всего, что он знал, это мог не быть испанский — каталанский или китайский. Хотя… Будь здесь его жена, она не преминула бы заметить, что он должен был это предвидеть.

«Думаю, везде к западу от Ниццы говорят по-испански, разве не так, дорогой? Так чего же ты ожидал в предгорьях Пиренеев?»

Наконец до Чарльза дошло, что этот человек желает знать, не немец ли он? Изумленный Чарльз ответил «нет». Виноградарь удовлетворенно кивнул и дернул головой в направлении правой тропинки. «La Sourca», — пробормотал он, уже возвращаясь к своему винограднику.