Жизнь на фукса

Люди на зиму в волнении запасались углем и картофелем. За картофелем ехать было далеко. И ехать надо было самому. Взять за оглобли тележку и стать лошадью. Но в нашу эпоху были "все мы немножко лошади". И я поехал, даже довольно быстро. Обгоняли кони с фиакрами, автомобили, бегущие без оглобель. В темноте, прорезаемой движеньем, я свертывал в переулки, вместе с лошадьми выезжал в людные улицы и думал, что можно написать рассказ - как в голодные годы профессор-египтолог везет по улице картофель и начинает чувствовать себя лошадью в движеньи большого города.

В газете "Накануне"

Картофель - далеко не все, что надо интеллигентному человеку. Мне, например, хотелось писать в советской газете. И я пошел на Бойтштрассе - в редакцию "Накануне". Это была очень интересная редакция. Ибо ни в одной никогда не видал я такого множества лиц, могущих рассказывать так занимательно.

Скучно, читатель, провести всю жизнь с одной женой в одной улице. От этого выкрасишься в одну краску. Хороши многоженцы, видавшие много стран, имевшие 20 профессий. Любившие жизнь так и эдак.

Самым интересным и талантливым казался мне один. Бритый. С лицом ксендза. С ласковой улыбкой вне времени и пространства. С бесконечно льющейся речью. Был он сын военного. Бомбист, инженер, фронтовой офицер, научный работник, лектор, автор популярных книг, журналист, член Учредительного собрания, комиссар, невольный эмигрант, сменовеховец, возвращенец.

Любя людей за экземплярность, я не мог не любить его. Была прекрасна льющаяся речь. Под вкрадчивостью ее и остроумием было хорошо увидеть легкую улыбку скепсиса. Но не расслабленного мечтой. Человек слишком много видел, много знает и немножко утомился от кинематографа жизни.

Я приходил к нему вечером. Я из тех, кто умеет слушать. Он умеет рассказывать. И я слушал неисчерпаемые приключения.

Однажды он рассказал об эпизоде гражданской войны, о котором не любил вспоминать.

- ...Я оставался в губернаторском доме до последнего. Когда в город вступали войска, я бросил все, взял револьвер и вышел на бульвар. Было раннее утро. На окраине шла пальба. На бульваре не было ни души. Я шел с револьвером по бульвару. Под конец я сел на скамейку. Надо мной чирикали воробьи. В эти моменты ими традиционно восхищаются. Я сидел с револьвером и думал: сейчас или немножко подождать? Но утро было чудесное. И я решил подождать. Стрельба с окраины близилась. Воробьи кричали надо мной. Я посмотрел на небо, на револьвер и вдруг почувствовал, что смертельно устал от этой ерунды, называемой жизнью. Я встал. Оставалось немножко приготовиться. Но вдруг сзади я услышал шаги и странное бормотанье. Оглянулся: прямо на меня идет человек. А с окраины стрельба близится, разгорается. Человек подходит. И я вижу, что это мой друг, но совершенно пьяный. Он говорит - Что тут делаешь? В каюк, што ль, сыграть хочешь?

- Да, думаю,- говорю.

- Брось, смотри, воробьи ругаются, идем со мной, я тебя схороню.

Я пошел за ним молча. Он качается от алкоголя. Я - от усталости. Дошли до базарной площади. Никого нет. Но на площадь уже падают снаряды. Посреди же нее стоит странная китайская лавочка. Он довел - лезь, говорит, на потолок и лежи тихо, когда надо - приду.

Лежать на слегах неудобно. Ну, да и на бульваре валяться не ахти. Залез. Лег. И даже в щель смотрю, как в обратную сторону уходит мой приятель. Снаряды на площади учащаются. И вижу вдруг столб дыма, пропал мой друг, дым прошел, а он лежит на земле и не двигается. Пофилософствовал я тут. Но делать нечего, остался лежать.

Я лежал 48 часов! На 49-м стало невмочь. Чувствую - сдохну. Пусть уж лучше на улице, чем на этих полатях. И вылез ночью. Народу мало. Подошел к стеклянной двери, посмотрел на себя, не узнаю совершенно: стоит передо мной старик лет на двести. Фауст наоборот. Ну, думаю, батенька, нет меня на свете. Даже страшно стало. Иду по улице я, а как будто не я. Так и пошел из города. У плаката с моей карточкой остановился. Ценили меня дорого. Тысяч в пятьдесят. А я шел себе и шел. По дороге гадость ел всякую: землянику, грибы. Потом прыгнул в военный поезд и приехал в столицу...

Сменовеховцы были разные. Одни шли к новому, как - к России. Другие - к классу. Первые были пожилые. Им мешал артериосклероз и сложившаяся психика. В комнате рассказчика не было статуэток и портретов писателей. В ней стояли токарные станки, научные приборы, киноаппараты, радио. Этот человек - здравого ума и крепкой воли - шел в класс.

Марш фюнебр 84

Страшен момент для проигравшегося тот, когда на зеленом сукне проводят белую черту. В это время холодеют пальцы, прищуриваются глаза и человеку хочется встать. А он должен сидеть.

За зеленым столом, где играла русская эмиграция, 1924 год провел черту.

Хозяин бюро похоронных процессий, герр Гутбир, был человеком с одутловатым лицом, отвислыми губами, а изо рта его шел трупный запах. Когда спросили его, знает ли он дорогу на русское кладбище, герр Гутбир захохотал басом и махнул рукой: "дорога самая простая!"