Жизнь на старой римской дороге

Заметив Овнатана на берегу, Маргарита смутилась и нырнула в воду. Однако вскоре голова ее показалась вновь. Сжавшись в комок, девушка энергично работала руками, чтобы держаться на поверхности. А Овнатан все стоял и, не отрываясь, смотрел на нее.

— Уйди, Овнатан! — крикнула сестра.

Юноша отошел. Он забрался в кустарник и присел в тени его, чтобы не смущать сестру. Нежный ветерок тихо покачивал траву, и она, словно ласкаясь, гладила его лицо и волосы.

Да, Маргарита уже не девочка, раздумывал Овнатан, с которой он, бывало, приходил сюда купаться. Как она изменилась. От ее детских угловатых форм не осталось и следа. Словно какая-то чужая, совсем незнакомая ему девушка случайно забрела в их водоем. Тело налилось и стало женственным, упругие груди, дрожавшие от холода поражали нежностью линий.

Решение пришло внезапно. Он будет лепить сестру.

Но согласится ли Маргарита? Впрочем, она никогда еще и ни в чем не отказывала брату. Творческое волнение охватило все его существо…

Его думы прервал чистый и звонкий девичий голос:

— Овнатан!.. Овнатан!..

Юноша выглянул из-за кустов и увидел сестру, бежавшую с легкостью лани к нему. Овнатан бросился ей навстречу, они обнялись.

— Знаешь что, Маргарита, — таинственно прошептал он, — зайдем на минуту в гончарную. Я хочу тебе кое-что показать…

Девушка взяла его за руку, и они вместе направились к мастерской. По волосам Маргариты стекала вода и капала ей на грудь и плечи.

Колокола звонили к вечерне; когда они подошли к дверям гончарной, там уже никого не было. Все закончили работу и ушли домой.

Овнатан открыл тяжелую дверь, и Маргарита вошла в мастерскую. От вечерней прохлады и какого-то непонятного страха все ее тело дрожало.

Она взглянула в глаза брата, и ой показалось, что под его густыми бровями ярко светятся два огонька. И когда они подошли к укрытой тряпьем скульптуре Давида, Маргарита прошептала:

— Я боюсь…

— Чего?

— Не знаю…

Овнатан улыбнулся.

Улыбка брата успокоила Маргариту. Ей было шестнадцать лет. Девушка в этом возрасте уже не девочка, но еще и не женщина. Она вся во власти тревожных предчувствий и непонятных страхов. То зовет ее чей-то чарующий голос, то кто-то нежно касается ее плеча. Но когда она, с трепетом в сердце, полная смятения, порывисто оборачивается — никого нет. Или это ветер крылом коснулся ее? Она все время будто с кем-то играет, и эта таинственная игра продолжается до тех пор, пока перед ней не обнажится мир, пока не разорвется завеса, закрывающая от нее действительность, пока не взойдет солнце жизни и не рассеет лучами своими темную, полную тревоги ночь, которая окутывает девичью душу.

Овнатан молча снял со скульптуры тряпье, Маргарита вскрикнула и прижалась к брату.

— Это Давид?

— Да, Давид.

Сестра со всех сторон рассмотрела скульптуру. Страх Маргариты сменился восторгом.

— Я хочу сделать и твою скульптуру, Маргарита…

— Так же, как Давида?

— Да…

— А что скажут отец и мать? — прошептала девушка.

— Никто ничего не увидит. Мы будем приходить сюда по утрам, перед началом работы, и в воскресные дни. А потом… ведь ты моя сестра…

— А ты мой брат!

И Маргарита крепко обняла юношу.

Они вышли из мастерской. Последние лучи солнца уже скользили по макушкам самых высоких деревьев, темнели красные черепичные крыши домов, а небо на западе покрывалось лиловой золой отгоревшего дневного костра.

12

— Еще два дня, и работа будет окончена, — сказал сестре Овнатан, прикрывая изваяние. В этот миг ему показалось, что под грязными тряпками скрылась сама луна.

Они вышли из мастерской.

Чуть погодя в гончарную зашел Иеремия.

Смочив глину и покрыв ее влажной простыней, он огляделся. Ему захотелось еще разок посмотреть на скульптуру маленького Давида. Он снял с изваяния тряпки и окаменел от изумления. «Кто эта бесстыжая девка, которая обнажилась перед моим сыном и позволила ему смотреть на себя?»

«Но, быть может, нагая женщина — игра его воображения?» — подумал гончар. Но нет, девушка стояла перед ним как живая. Тогда он взглянул ей в лицо… и узнал. Кровь бросилась ему в голову, все тело задрожало.

И тут его как будто окутал красноватый туман, руки сами собой сжались в кулаки, подобно рукам убийцы, готового броситься на свою жертву; сильным ударом он разбил голову статуе, затем смял ей грудь, отломал руки, стремясь прикрыть кусками глины наготу своей бесстыжей дочери. Наконец он снова прикрыл обезображенную скульптуру тряпками и пошел к двери. Но здесь им вдруг овладела непонятная слабость. Руки опустились, ноги отказались идти, и он заплакал, как ребенок. Иеремия понимал, что он разбил целую жизнь, но он не мог поступить иначе, не мог сдержать свой гнев.

Вскоре в мастерскую пришли его братья. Они сразу заметили, что с Иеремией случилось что-то неладное. Он выглядел так, словно только что потерял очень дорогого и близкого человека.

— Что с тобой? — спросили они.

— Ничего, все в порядке, — с горькой улыбкой ответил он.