Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

В доме снова зазвучала музыка, что явилось немалым наслаждением. Тишины, правда, не стало. А вместе с ней исчезла и скука, в том числе и та, что побуждает сочинять стихи. Так что Эрику Фельдману оказалось нетрудно соблазнить меня поездкой в Москву. Это маленькое путешествие протекало хоть и весело, но вышло непродуманным, ибо в августе Москва пустовала — ни Брюсова, ни Белого, только с литовским поэтом Балтрушайтисом удалось повидаться, но и эти встречи были прекрасны. Кроме того, счастливая тропа привела меня к букинисту, у которого я купил однотомник стихотворений Фета и такой же Баратынского (вместе с прозой, которая до сего дня мало известна).

А в придачу к этим двум томам я получил и три небольшие тетрадки первого журнала Брюсова «Русские символисты» — издание не очень серьезное и не очень нужное, зато ныне это библиографическая редкость, обошедшаяся мне в свое время в несколько копеек.

Фет и Баратынский, наряду с Тютчевым, самые значительные русские лирики девятнадцатого века, стали важным пополнением моей библиотеки. Они оправдали сумасбродную экскурсию в полной мере.

Совершить такое путешествие по России оказалось нелегко. Поездка из Митавы в Москву длилась более суток.

В поезде не было ни спальных вагонов, ни ресторанов. На ночь кондуктор раскладывал сиденья, застилая их бельем и раздавая простыни, подушки и одеяла. Он приносил и кипяток, так что можно было по крайней мере напиться чаю, а на больших станциях — наскоро пообедать или купить у 1фестьян на платформе белый хлеб, масло, яйца, запеченных кур, фрукты — по сезону. Тарелки, ножи и вилки можно было получить у кондуктора. Все эти мелочи делали путешествие достаточно уютным, хоть и не слишком комфортным. А ехать приходилось бесконечно долго.

Эрик, учившийся юриспруденции в Тарту, уговорил меня поехать с ним после каникул. Он считал, что мне следует изучать филологию или, по крайней мере, попытаться пустить в Тарту корни в качестве свободного литератора. Предложение было заманчиво, ибо конечно же мне хотелось независимой жизни. Кроме того, я понимал, что из-за своевольного возвращения Лизы на отца свалилась дополнительная нагрузка.

В Тарту мы жили почти как вельможи. Наша огромная комната на третьем этаже тремя окнами выходила на главную Рыночную площадь. Эрику, правда, было далековато до университета, зато для меня это место было идеальным. Немалым удобством был и огромный письменный стол в нашей комнате, за которым я мог располагаться, как было угодно душе. Я решил писать прозу, так как к тому времени сообразил, что с новеллами пробиться легче, чем со стихами. А во время прогулок вдоль Эмбах, протекавшей совсем неподалеку, я мог обдумывать запутаннейшие сюжеты, которые призваны были обеспечить сбыт моих новелл, а может, и романов.

Тарту в ту пору хоть и был эстонским городком с русским университетом, но в то же время отмечен печатью типичного немецко-прибалтийского захолустья.

Здесь я впервые увидел эстонцев. Они были пониже ростом, чем латыши, и какими-то, я бы сказал, более чужими, лица не такие широкие, как у индо-германцев, черты помельче, поострее, общее выражение замкнутое и скорее недоброжелательное.

К моему вящему удовольствию совсем близко от нас я открыл большую, с толком организованную книжную лавку и отыскал там романы Герберта Уэллса, о котором мне еще в Мюнхене Франц Блей говорил, что это новый Жюль Верн.

Я купил сразу пять его первых фантастических романов, из которых «Когда просыпается спящий» мне страшно понравился, а «Машина времени» на всю жизнь осталась одной из моих самых любимых книг. Благодаря Уэллсу мне удалось завязать разговор с владельцем лавки, еще довольно молодым и весьма любезным человеком, которому я стремился всячески понравиться.

Дружба с такими немецкими поэтами, как Рихард Демель и князь Эмиль Шёнайх-Каролат, произвела на него впечатление; журнальные оттиски моих переводов — также, а вот книжечка «Свет и тени» оставила его совершенно равнодушным. Факт дружеского знакомства с русскими поэтами он принял к сведению с удовлетворением.

В ходе беседы он стал подробно расспрашивать меня о моих планах. Тут я, вероятно, не поскупился на фанфаронские заявления — вещь обычная в таких разговорах, — и дело кончилось тем, что он пригласил меня к себе в бюро, распорядился подать кофе с ликером и предложил мне прочесть ряд докладов о новейшей немецкой литературе. Числом, быть может, около шести и за умеренную входную плату. Симпатичный, недорогой зал есть у него на примете, а все необходимые приготовления — афиши, билеты и так далее — он берет на себя. По его прикидкам меня ждет вполне приличный доход, а несколько заспанный городок — оживление культурной жизни. Полтинник за вход, два с полтиной за абонемент на все шесть лекций, билетов семьдесят — восемьдесят он обеспечит.

Батюшки светы! Да это же две сотни рублей! На эти деньги я мог бы легко существовать до Рождества.