Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Самый же важный визит готовился в издательство «Инзель», куда меня адресовал Рудольф Александр Шрёдер. Он сам и являлся создателем этого издательства, которое основал за восемь лет до того вместе со своим богатым кузеном Альфредом Вальтером, сидя с ним как-то в элегантном ресторане при отеле «Инзель» («Остров») в городе Констанце. Задуманному журналу дали имя отеля. В первое время Шрёдер был одним из главных авторов нового издательства. Так что рекомендация, которую он дал мне в Берлине, была весома вдвойне. При этом, правда, он весьма сдержанно отзывался о руководителе издательства профессоре Антоне Киппенберге, своем земляке из Бремена.

Киппенберг принял меня со всею вежливостью, однако сразу же охладил мой пыл, заявив, что, хотя Шрёдер, несомненно, человек умный, однако в издательском деле ничего не понимает и понятия не имеет о том, насколько в наше время трудно выпускать книги, которые бы покупались. Покончив с этой отшлифованной преамбулой, он спросил меня о моих планах и был весьма удивлен, когда я не назвал ему ничего конкретного. В конце концов я предложил ему издать Лермонтова (испытывая угрызения совести, потому как о Лермонтове я договаривался с Корфицем Хольмом). Вокруг Лермонтова мы с ним и протоптались битый час, так и не придя ни к чему конкретному. О Блоке с его «Женой, облеченной в солнце» он не пожелал слышать. Он быстро воспламенялся от всякой новой идеи, но тут же погружался в сомнения.

Вероятно, ему не понравился мой нос. Но и он сам мне не понравился. Он походил на офицера-отставника и говорил так же отрывисто и формально, как я представлял себе речь отставника-офицера. В то же время в нем было что-то от немецкого студента-корпоранта. Он был весьма сведущ в мировой литературе, что не могло мне не понравиться, но даже когда он хвалил кого-то, то делал это как-то очень уж сверху вниз. Всех прочих издателей он порицал, обо всем- то на свете он знал и судил точнее и глубже, и всякая моя мысль была ему давно уж известна, и он продумал ее куда основательнее и острее. Слегка потеплел он только, когда мы заговорили о старых книгах, первых изданиях, которые я видел в Прибалтике. Так, его заинтересовал Ленц, и он спросил, не смог бы я ему устроить приобретение его книг. При этом намекнул, что разговор о наших совместных планах тогда пошел бы значительно легче.

Двухчасовая беседа постепенно угасала. Как вдруг открылась завешенная гобеленом дверь на веранду и в комнату вошел какой-то длинный и блондинистый увалень.

Мне пора идти, господин доктор, к сожалению, я не могу больше ждать.

Киппенбергу пришлось нас представить друг другу.

Так я познакомился с третьим бременцем — Эрнстом Ровольтом. Он отбывал в то время в Лейпциге воинскую повинность и незадолго до меня заглянул к Киппенбергу, с которым был хорошо знаком еще по Бремену. Киппенберг усадил его на освещенную солнцем веранду в расчете, что рекомендованный Шрёдером прибалтиец не задержится долго. Но я застрял на два часа.

Д-р Киппенберг хоть и выразил надежду на дальнейший письменный контакт, а также благодарность Шрёдеру за удовольствие со мной познакомиться, но все это он произнес таким пустым голосом скучающего лейтенанта запаса, что меня так и подмывало ему надерзить.

Но тут вмешался белесый увалень Ровольт, который с явной заинтересованностью вдруг спросил, не буду ли я осенью в Мюнхене и где меня можно там найти.

Этого я еще не знал, но у д-ра Франца Блея всегда можно навести справки.

У д-ра Франца Блея?

Да, отвечал я с подчеркнутой небрежностью, д-р Франц Блей — мой друг.

Тут оживился и Киппенберг. Как? Д-р Франц Блей — ваш друг? Что же вы сразу- не сказали? Ах, присядьте еще на минуту, пожалуйста. Ведь вы не торопитесь?

Все вдруг сразу переменилось. Нет, нам нужно непременно с вами что-то наметить. Итак, русские. Пушкин. Лермонтов. Все это крайне интересно. Может быть, и что- то свое. Стихи. Но еще лучше — прозу.

Это звучало заманчиво. Но оказалось пустым звуком. Чего на самом деле хотел Киппенберг, я так и не узнал и не приложил и усилий к тому, чтобы узнать. Это была моя третья лейпцигская ошибка. Ибо несмотря ни на что, мне было бы, вероятно, хорошо в таком издательстве, как «Инзель».

Лишь пять лет спустя я снова увидел д-ра Киппенберга — и при совершенно других обстоятельствах. К тому времени он давно уже забыл о нашей первой встрече в апреле 1907 года. А я понял, что мое первое впечатление было неверно. Я был тогда слишком скор и неточен в оценках, как все заносчивые люди. Д-р Киппенберг действительно был необыкновенно умным человеком и великим издателем, которому «Инзель» целиком обязан своим расцветом. Правда, литературным даром он не обладал, в чем я имел случай не раз убедиться; в чем меня не разубедил и его знаменитый свободный стих. Но он был настоящим библиофилом, истинным гурманом-ценителем красивой книги, и в немалой степени поспособствовал тому, что культура книги была поднята немецкими издательствами в первые десятилетия двадцатого века на небывалую высоту во всем мире.