Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Он согласился выдавать мне по сто марок еженедельно, но с условием, что я каждый раз, получая деньги, буду показывать ему то, что успел сделать.

И пусть это будет для вас уроком.

Я был пристыжен. За месяцы праздного блаженства приходилось жестоко платить. Еще и тем, что все мои друзья разом от меня отвернулись. Было несладко.

Я попросил мою хозяйку готовить для меня, так как у меня появилось много срочной работы. Она высчитала, что полный пансион обойдется мне в три марки в день. За вычетом квартплаты, таким образом, остается некая сумма, на которую…

На которую я мог бы съездить домой! Побывать дома —

Зак. 54537

после того, как мой первый поход в мир литературы завершился таким фиаско. У меня не осталось ни одного друга из тех, кто еще недавно так баловал меня своим вниманием. Тяжко признаваться себе в этом. Тяжко видеть, что я никому не нужен.

С каким-то ожесточением, без сна и отдыха, я приналег на работу и за шесть недель перевел великие поэмы Пушкина: «Руслан и Людмила», «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан», «Братья-разбойники», «Цыгане», «Полтава» и «Медный всадник». Но когда я в середине декабря сдал рукопись в издательство, Мюллер насчитал в ней только двадцать пять печатных листов и сократил гонорар до полутора тысяч марок. Тем самым на руки мне были выданы лишь двести марок, которых не хватало на поездку в Митаву.

Когда я сказал об этом Мюллеру, он выразил готовность несколько повысить мой гонорар, но связал это с одним унизительным условием: он пошлет мой перевод на отзыв живущему в Берлине д-ру Отто Бюку, выпустившему Гоголя и Тургенева. Бюк прислал подробный разбор, отметив, что кроме нескольких мест в «Полтаве» остальное кажется ему совершенно удачным.

У меня за спиной были шесть тяжелейших недель. И я был слишком юн тогда, чтобы понимать, что судьба к моему же благу устроила мне этот маленький ад оставленности и разочарований. Я бездумно отдался потоку жизни, чья соблазнительная бессмысленность надолго, если не навсегда, прервала бы мое творческое развитие, и я отделался еще очень легко, одним синяком.

Вместо того чтобы работать над стихом, над словом и над самим собой, я пустился незнамо что праздновать, упиваться болтовней и играть странную роль на карнавале фальшивой эротики.

В витрине книжного магазина Яффе, в который я не решался зайти, потому что был там должен, я увидел книгу, которую полистать мне хотелось больше всего на свете. То был новый сборник стихотворений Стефана Георге «Седьмое кольцо».

Стоила книга жутко дорого по тем временам. Удешевленное — фиолетовое — издание стоило не то четырнадцать, не то шестнадцать марок.

Но я нашел все же человека, который купил мне эту книгу. Видимо, мой ангел-хранитель принудил меня совершить этот поступок, ибо когда я прочел Георге, у меня в полной мере открылись глаза. И я понял, какая бездна разверзлась между этой книгой и тем, чем я стал в Мюнхене. Космическая, холодная бездна.

Эта царственная серьезность, эта высшее поэтическое пресуществление показали мне, на дорожку какой суетности я соскользнул. С тех пор я никогда не расставался с «Седьмым кольцом», книга была со мной во всех поездках, и никогда я не прикасаюсь к ней бестрепетными руками. Теперь она слегка обтрепалась, и довольно беспомощная торжественность оформления, выполненного Мельхиором Лехтером, с годами кажется все более странной, но в этой книге заключено такое сдержанное целомудрие возвышенной жизни, с которым я никогда не хотел бы расстаться.

Мне ведомы и более прекрасные и более проникновенные стихи у Георге, но у этого великого мастера нет строк, сильнее меня потрясших. В самый миг запнувшейся юности они вернули меня к себе. Утешили своей ширью и далью. Всякое в них пребывание — утешение. Всякое утешение — в них пребывание. И оно обязывает быть готовым приносить жертвы.

Бессознательно я выбрал себе наказание, в полном одиночестве отправившись в рождественскую ночь, в мой любимый праздник, на родину. В полном одиночестве я хотел провести эту ночь в поезде на Берлин.

За окном потрескивал первый мороз.

(Но вообще-то втайне я знал, что рождественская ночь от меня не уйдет. Ведь между европейским календарем и русским были тринадцать дней разницы, так что 24 декабря по новому стилю было в Митаве всего лишь 11 декабря. С нежным лукавством человеческого сердца не сравнится ничто в этом мире.)

Глава V

В старой Риге было два вокзала. С того, на который приходили поезда из Митавы, можно было уехать в западном направлении, например, через Ковно в Германию. Другой вокзал, значительно больше, служил сообщению с Россией, отсюда отправлялись поезда на север в Петербург, на восток в Москву, на юг в Варшаву, Киев и Одессу.

Вот на этом-то Дюнабургском вокзале я и стоял апрельским вечером 1908 года.

В русских сказках нередко встречается этот мотив: герой стоит на распутье, выбирая, куда направить ему своего коня. Лишь один путь истинный, на других дорогах ему грозят несчастья и беды.