Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Да, здесь было и кафе. У нас в Митаве имелось несколько кондитерских, и только, а здесь было настоящее кафе в западноевропейском вкусе. Газеты, шахматы, размалеванные девицы, то есть все необходимое, чтобы убить время. Ибо тогда, в 1909 году, во всех провинциальных городах России приезжие помирали от скуки. Вечерами, конечно, открывались рестораны с музычкой и прочими удовольствиями, но днем не было ничего, хоть шаром покати.

Ведомство, в которое я прибыл, не имело обо мне никаких данных, и мне предложили подождать, пока придут документы. Мне сообщат, когда это случится. Дело было в конце марта, ждал я до начала июня. Что же мне еще делать, как не идти каждый вечер в кафе? Поначалу я только наблюдал за играющими в шахматы, потом предложил одному из них сыграть со мной. В конце концов мы стали с ним добрыми приятелями.

Евгений Фридман, сын одного преуспевающего врача, был славный малый моего возраста; он считал себя композитором — по той причине, что ему не хотелось учиться. Он кое-как перебивался благодаря урокам, которые давал детишкам богатых родителей. Ибо в Ковно было немало богатых семейств, которые не хотели отдавать детей в общедоступные школы, так как их не устраивала там среда, в которую их дети попадали. Поскольку смешанное население Ковно состояло из литовцев, поляков, русских, евреев и некоторого количества немцев, то и школы там представляли собой настоящий Вавилон. О какой-либо чистоте забыли и думать. Немудрено, что многие родители старались держать своих детей от таких школ подальше.

Под деятельностью композитора Евгений Фридман понимал главным образом производство сладеньких вальсов. Но и это дело у него не слишком спорилось; над своим «текущим» вальсом он работал, по его признанию, уже с полгода. Однако его робкие ученицы млели, слушая, как он наигрывает мелодии собственного изготовления.

Поначалу мы играли с ним в шахматы, по многу часов каждый день. Партнер я был не слишком благодатный, потому что играл страшно скучно. Как верный почитатель теории, я стремился строить игру по науке и нередко думал уже в дебюте по четверти часа над каждым ходом, что, естественно, выводило противников из себя. Только лет в сорок я отрешился наконец от этого педантизма, уснастив свою игру перчиком темпераментных авантюр.

А Фридман, напротив, был игрок опрометчивый, вот он чаще всего и проигрывал. И тогда уж его ариям отчаяния не было конца.

Однажды ему пришла в голову мысль представить меня одному знакомому с ним семейству — вдове с кучей детишек, которым он преподавал музыку. Хозяйка, очень красивая и энергичная женщина, владела немалой недвижимостью и фирмами в разных концах империи, даже в Харбине, то есть в далекой Маньчжурии у нее была какая-то фабрика.

Ее старшая дочь, Елена Павловна, была любимой ученицей Фридмана. Белокурая, несколько меланхоличная особа кукольного вида, смазливая и деликатная, и, конечно, с целой ротой поклонников. Фридман, должно быть, рассказал им обо мне и расписал мои писательские таланты, и стоило мне у них появиться, как я тут же стал предметом поклонения этого маленького кружка. Всем импонировали мой, еще не утративший лоска гардероб и мое дворянское «фон», к которому многие относились с излишним пиететом. Некоторые в этом кругу так и обращались ко мне — «господин фон», как иногда говорят «барон» или «граф». Со мной и позже такое несколько раз случалось, правда, в основном за пределами России.

Когда я читал в этом кругу стихи своих русских друзей или свои собственные, то возникала самая благоговейная тишина, я был явно возведен в ранг мэтра. А к этому привыкаешь так быстро! И самое ужасное в том, что и сам начинаешь верить в свою исключительность.

Эта история, однако, имела тот недостаток, что я в качестве знаменитости и шевалье был обречен на расходы, которые были мне не по карману. Правда, мое пребывание в Ковно, рассчитанное на сравнительно короткое время, оплачивал мой отец, однако непредвиденные расходы в этот тесный бюджет никак не влезали. Но сил от них удержаться у меня не хватало, так что голова шла кругом в раздумьях о том, у кого бы еще одолжиться; кажется, не было знакомого, которого бы я не подверг сей военной контрибуции. Я делал долги, как майор, — так у нас говорят о тех, кто берет в долг, не имея представления о том, как и чем он сможет расплатиться. У меня тоже не было такого представления. Кошелек даже одного знакомого полковника из гусар я облегчил на сто пятьдесят рублей.

Блондинка Елена была очень мила. Уже в скором времени ее подружки стали косо поглядывать в мою сторону, а ее мамаша изобретать трюки в духе Боккаччо, чтобы растащить нас в разные стороны. Так, она вдруг заявила однажды, что ей непременно нужно съездить в Новгород, где у нее громадная лесопильня, чтобы посмотреть, что там и как, и убедиться, что управляющий ее не обманывает. А в такой поездке она нуждается в защите надежного мужчины. И не соглашусь ли я ей в этом помочь?