Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Жизнь обретала краски. Вышли первые два номера «АЛоллона». Третий, с моим «Магом», предполагалось издать в новом, более благородном оформлении. Маковский считал, что с этого номера я должен начать и свою немецкую хронику. Было приятно сознавать, что я буду так широко представлен в этом, с особым изяществом оформленном номере. Кроме того, мне было дозволено получать важнейшие новинки из немецкого книжного магазина. Хорошо помню, что среди них оказались две книги — стихи и новеллы — нового австрийского поэта Феликса Брауна, которые я, как и полагалось, представил. Мог ли я знать, что этот поэт станет с годами одним из лучших моих друзей.

У меня оставалось немного времени на хронику, так как ее нужно было еще перевести. Однако программное вступление с апологией Стефана Георге не составило для меня труда.

В то же время потребовалось принять одно важное решение. В каждом номере «Аполлон» на двух страницах печатал полный список своих важнейших сотрудников. Он распространялся потом — по обмену — в русской и зарубежной печати. И вот я подумал, а не звучит ли мое домашнее имя — Ганс — слишком легкомысленно и несерьезно? Может, поменять его на мое полное имя Иоганнес? За ужином того дня, когда я писал свою статью, Ганс и Иоганнес еще сидели за столом вместе. За десертом они с удовольствием расстались навеки. Это произошло в октябре 1909 года. От возможности использовать оба имени, данные мне при рождении, — Иоганн и Фердинанд — я отказался. Слишком уж по-эрцгерцогски это звучало!

Крещение заслуживало бутылки шампанского. Я отметил его в «Бродячей собаке», ставшей потом символом культурного Петербурга.

В самом лучшем месте города, вблизи от Невского проспекта, у Михайловской площади — с ее Михайловским театром, в котором тогда на государственный счет была оборудована для петербуржцев элегантная французская сцена, — в четвертом или пятом дворе одного из зданий (подобные здания со многими ящиками-дворами и теперь, вероятно, еще есть в Петербурге) актер Борис Пронин обнаружил заброшенный винный склад и переоборудовал его подвал под кафе для художников. Собственная квартира Бориса Константиновича Пронина помещалась на четвертом или пятом этаже того же здания, так что все устроилось наилучшим образом. Подвал с несколькими окошками, выходившими на уровне асфальта во двор, представлял собой два помещения средней величины. В одном из них находилась крошечная сцена величиной что-нибудь в шесть квадратных метров, на которых, однако, разместилось и пианино. Кроме того, в подвале имелись минимальных размеров контора, довольно большая прихожая, служившая гардеробом, большая кухня и темная кладовая, где хранились напитки.

Вход для художников, писателей, артистов был почти бесплатным, но даже этой малой мзды никто из них не платил. Зато публика, которую здесь называли «фармацевтами» и которую допускали только дважды в неделю, должна была платить за вход очень много; если не ошибаюсь, «фармацевту» только посещение подвала обходилось в рубль, а за угощение он должен был платить отдельно. Из напитков предлагалось вино, водка и пиво — по весьма сходной цене, из закусок были только ветчина и холодная куропатка. Труппа на сцене собиралась не каждый день, а когда собиралась, вечера вел великолепный комик Гибшман. Мы садились, к примеру, за крошечный круглый столик на сцене, брали в руки карандаши и, вынув из карманов перочинные ножики, принимались эти карандаши точить, подрыгивая при этом, как на экранах синема той поры, а Гибшман тем временем с пафосом оглашал:

Точка карандашей в Нормандии.

Но кто только не говорил и не пел на этой маленькой эстраде! Шаляпин, Собинов, Блок, Брюсов, Сологуб и все прочие русские поэты; Герман Банг, Эмиль Верхарн, Маринетти, все именитые иностранцы, гостившие в Петербурге, — бывали вечера неподражаемого искусства, за них не жаль было заплатить любые деньги. Когда собиралось слишком много «фармацевтов», Пронин попросту выталкивал нас, молодых поэтов, на сцену и отдавал команду:

Говорите!

И каждый из нас начинал говорить: Ахматова, Мандельштам, Игорь Северянин, Белый. Я выступал наверняка не меньше ста раз с чтением стихов Георге, Гёте, Моргенштер- на, но и своих собственных тоже.

В помещении с маленькой сценой вдоль стены стояли кожаные диваны, кроме того, имелось, вероятно, штук двенадцать маленьких круглых столов со стульями. Соседняя комната была разделена ширмами-перегородками на небольшие, с квадратный метр, «купе», предназначенные для уединенных переговоров. Эти купе тоже были чаще всего заняты. В дни «фармацевтов» «Бродячая собака» после десяти часов вечера была всегда переполнена, ибо здесь и в самом деле вращался «весь Петербург»! Чтобы взглянуть на него, не жалко было и рубля.