Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Сестра Ирмгард продолжала окружать маму заботой и любовью. Осенью, правда, она раздумала учиться дальше на медсестру и вернулась домой, но время от времени приезжала в город и тогда останавливалась у нас. Только война нас разлучила. По слухам, она вышла замуж за какогото очень известного эстонского барона и стала великосветской дамой.

Вышла вторая книга К. Р. — «Себастьян мученик», и, запасшись переплетенными в оранжевую кожу экземплярами, я отправился к Прущенко. Одновременно я написал в Петербург и получил приглашение в Павловск, место на берегу Финского залива в часе езды от Петербурга, где было сосредоточено множество загородных вилл. На этот раз я поселился в гранд-отеле «Регина», где о моем прибытии известил адъютанта великого князя. Он объяснил мне, как проехать в Павловск, и сообщил, что там на вокзале меня будет ждать карета Его Высочества.

Великий князь повеселел, увидев свою вторую книгу.

В тот раз он меня прямо-таки избаловал своим вниманием. Заставил прочитать вслух мои переводы его стихов, а также поэмы «Руслан и Людмила» Пушкина, вообще ставшей моей визитной карточкой. А потом с пафосом заявил, что я должен перевести всю русскую классику. Если Прущенко не хочет взять на себя все финансирование целиком, то часть расходов могла бы понести петербургская Академия наук. Мне нужно будет позвонить в Петербурге профессору Шахматову и прочитать ему вслух «Руслана и Людмилу».

А там посмотрим.

Великий князь имел в виду нечто вроде «Библиотеки русских классиков» из пятидесяти — шестидесяти томов, которую частично оплатила бы академия и выпустило бы одно из ведущих немецких издательств. Академия наук, при поддержке меценатов, могла бы выплатить издательству две тысячи рублей за каждый том, то есть ровно сто тысяч рублей в сумме, а издательство обязалось бы потом вернуть какую-то часть денег, вырученных от продажи книг, — скажем по одной марке за экземпляр. Это составило бы при тираже в две тысячи две тысячи марок — тысячу рублей; при повторном издании кредит был бы погашен.

Да и мне представлялось, что это возможный путь.

Я обещал великому князю сразу же по возвращении в Митаву связаться с Георгом Мюллером, который как раз собирался издавать Гоголя и Тургенева. «У нас, к сожалению, такие дела быстро не делаются», — заметил великий князь, но если бы мне удалось заинтересовать проектом профессора Шахматова, то эдак через годик можно было бы рассчитывать на договор. Он сам составит памятную записку для своего племянника (царя). Не видно, почему бы дело могло сорваться, но тут уж многое будет зависеть от молодого человека (то есть от меня), придется постараться, а господина камергера и действительного государственного советника (то есть Прущенко) грешно было бы не пощипать. Для того и создал Господь таких богатых людей, а возвращать долги им необязательно.

Профессор Шахматов немедленно меня принял, и я провел у него целый день. Одно только чтение моего перевода «Руслана и Людмилы» заняло несколько часов. Но он хотел послушать еще и новейших поэтов, хотя о большинстве из них был невысокого мнения. Потом он пробурчал что-то насчет наивности великого князя. Сто тысяч рублей! Да где же их взять? Когда я стал объяснять, что речь идет только о предварительном финансировании, а издательство потом деньги вернет, он только мрачно рассмеялся. Не мог бы я ему подсказать, где во всей академии найдется место, которое могло бы проконтролировать все эти расчеты? Да для этого нужно было бы создать целую бухгалтерию, а над ней посадить контрольное бюро, которое проверяло бы честность первого бюро и т. д.

Однако его первоначальное неприятие постепенно улетучилось, когда мы занялись возможным планом издания.

Восемь томов Пушкина из моего договора с Георгом Мюллером образовали исходную позицию. К ней присоединились четыре тома Лермонтова. Том поэзии пушкинской плеяды (Тютчев, Языков, барон Дельвиг, Баратынский) завершал этот цикл. Один том был отведен древности — со «Словом о полку Игореве» и былинами. Один том — восемнадцатому веку. За ним должен был последовать том историка Карамзина, первого русского журналиста международного значения. Затем, конечно, Жуковский, единственный романтик. Нельзя забыть о Грибоедове с его комедией «Горе от ума». От Гоголя и Тургенева можно бы пока отказаться, учитывая, что они и так выходят у Георга Мюллера, зато необходимо включить других прозаиков этой романтико-реалистической эпохи: Гончарова, фантаста князя Одоевского и автора бессмертных воспоминаний Аксакова. Если еще присоединить к ним графа Алексея Толстого с его стихами и прозой, то первый ряд можно считать укомплектованным.

Трудности начинались во второй половине девятнадцатого столетия, ибо, если всерьез стремиться к финансированию, то придется выпустить многих писателей левого направления. Он, конечно, признает, что подобное собрание невозможно себе представить без Некрасова, Салтыкова, а также Островского, однако на этих литераторов он никогда не сможет получить и копейки.