Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Быстрые победы, однако, оборачиваются поражениями для обеих сторон. И — вот мой дом. Позвоните мне как-нибудь. 461-46. Что-нибудь вместе придумаем. Кучер, господин едет дальше, в гостиницу «Регина» на Мойке. До свидания! Ах, вот еще что: вы неотразимы. Но если б вы были не так неотразимы, вы внушали бы больше доверия. До свидания! Буду рада, если вы позвоните.

Вступительное эссе к моей антологии «Новый русский Парнас» было готово, и я взял его с собой, чтобы прочесть друзьям.

Первым делом я прочитал эти пятьдесят страниц Иванову. Работа ему не понравилась, но этого и следовало ожидать, ибо между строк я пощипал слегка и его перья, нападая на символизм. Но и Маковский, которому я прочитал эссе в Царском Селе, не пожелал взять его для «Аполлона», на что я надеялся. Он хоть и хвалил его, но нашел, что это написано скорее для немцев. О том, что я не связан ни с одним немецким журналом, я умолчал, чтобы не портить свое реноме.

Раз не получается с литературой, то вперед — в театр! Но и здесь мне ничего не перепало. Мейерхольд был любезен, как всегда, позволил мне присутствовать на любых репетициях, но поставить что-нибудь самому не дал. Несмотря на все свое дружеское расположение ко мне, он не сделал этого ни разу.

Так как я любил выпить вина, то каждый вечер проводил в «Бродячей собаке», где всегда можно было найти приятную компанию. Нередко появлялись Гумилев с Анной Андреевной, вокруг них толпились молодые люди, в ту пору особенно начинающий график Белкин, которого я сразу невзлюбил за манерность. Их брак стал, очевидно, еще менее благополучен. Гумми не пропускал ни одной «юбки», в ответ она флиртовала по-детски сознательно и по всем правилам искусства.

Кузмин познакомил меня с Яковом Львовичем Израилевичем. Высокий и темноволосый, очень элегантный юный богатей был остроумен и образован, мог, как и я, много выпить и тоже любил поухаживать за красивыми женщинами. Какое-то время мы с ним всегда последними покидали «Собаку» и как-то ночью внезапно решили открыть собственное кафе художников и назвать его «Кольцо Поликрата». В ту ночь мы извели немало бумаги, прикидывая, кого непременно нужно пригласить, кому предложить членство и кто наверняка не откажет в участии. Израилевич заверил, что пожертвует на это дело десять, нет, двадцать тысяч. Прежде всего нам хотелось, чтобы было много красивых женщин, много красивой мебели и телефон за каждым столом. Мы придумали плакаты, лозунги, транспаранты и разошлись с ним по домам еще позже обычного.

Каково же нам было, когда на следующий день хозяин «Собаки» Пронин, саркастически ухмыляясь, прочел нам целый доклад о рыцарях Поликрата!

Израилевич хоть и аккуратно сложил наши исписанные бумажки перед уходом, но взять их с собой забыл, а Пронин их обнаружил и устроил нам мучительную экзекуцию. Еще бы немного, и нас бы вышибли из «Собаки», и Бог весть, когда мы бы ее снова увидели.

Я конечно же нередко виделся и с подружками Марьей Семеновной и Марьей Михайловной. Последняя играла в театре миниатюр на изящной малой сцене. Марья Михайловна — очаровательная женщина, но она вовсе не актриса. Может быть, потому, что слишком естественна. Она очень нравилась Кузмину — вероятно, тоже своей естественностью. Тогда-то и явился на свет его замечательный экспромт: «О, милая Астафьева — оставь его! Оставь его!»

Итак, никакого успеха в литературе, совсем мало или никакого в театре, зато везение на вино и женщин. Неудивительно, что двадцатишестилетний господин просыпался иной раз по утрам с тяжеленькой головой. Разве в том был смысл его жизни? Можно ли было так продолжать?

В существовании старшего преподавателя немецкого языка, возможно, было бы больше толка. Однако наш юный друг был еще очень далек от понимания того, что опять сбился с пути.

И, похоже, ничего не имел против того, чтобы так проживать свои дни.

Глава Х

Теплая весенняя ночь вливалась в комнату сквозь приоткрытые окна. Кроме меня в купе был еще один только пассажир, приветливый, говорливый француз из Лиона.

Истекшее полугодие, проведенное частью в Митаве, частью в Петербурге, не было удачным для моей работы. В Петербурге я не мог писать потому, что все вокруг меня говорили по-русски, а в Митаве потому, что все время чувствовал себя здесь как будто проездом и не мог отвести себе необходимое — пусть и малоплодотворное — время на раскачку. Так, в результате я написал только половину пьесы «Владимир и Рогнеда». Сюжет не отпускал меня с тех пор, как пять лет назад я потерпел первую неудачу. История о князе Владимире Святом, который добивался руки полоцкой княжны. Эту вторую редакцию пьесы я так никогда и не довел до конца.

«Новый русский Парнас», вышедший осенью у Эстерхельда, не понравился в Петербурге. Книга представляла собой слишком субъективный расчет бывшего символиста со своими учителями — были там и прямые нападки на Иванова и Блока. Из Германии пришло несколько вежливых откликов — от Рильке, от Вольфскеля, от Рудольфа Александра Шредера, а также панегирические поздравления от старых друзей — Теодора Лессинга и Франца Блея.