Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

В Митаве меня ждал первый сюрприз. Письма от Израилевича не было. Не написал он и в Берлин, как мы условливались, и не ответил даже на телеграмму с оплаченным заранее ответом. Правда, Кузмин сообщал о том, что Израилевич в права наследования вступил. А он сам должен на какое-то время переселиться в отель «Селект».

Так что все было в порядке. Начальная сумма есть, а как уверял Руманов, была бы финансовая база, тогда прочие деньги потекут потоком.

Достаточно оснований, чтобы поговорить с мамой. Я бы охотно взял ее с собой в Петербург, раз уж мне предстоит жить в Петербурге, но представить себе маму в столице было почти невозможно.

Княгиня тоже отговаривала от этого. Она была, похоже, полностью в курсе моих экзерциций и хотя не была разочарована в том, что я не стал иезуитом, но и не радовалась тому, что я собирался руководить в Петербурге театром. Однако ее доброе сердце готово было со всем смириться.

Мама не куксилась. Она понимает меня, сказала она, и ей нетрудно покинуть Митаву; с тех пор, как умер отец, ее здесь ничто не держит. Но сначала она хочет поехать месяца на три к Лизе и ее детям на взморье. Такое известие меня порадовало; можно было принимать конкретные решения и, опираясь на них, выстраивать жизнь.

Нашу часть дома покупал сосед, мебель можно было сбыть; а мою библиотеку, составлявшую уже восемь тысяч томов, я упаковал в ящики, собираясь подержать ее пока на чердаке у своего шурина.

Мы отправились на могилу отца, чтобы проститься. Маме, как мне показалось, и в самом деле было нетрудно расстаться с Митавой; в поезде она была совершенно спокойна. И мне прощание давалось легко, хотя и возникло странно щемящее чувство, когда мы миновали железнодорожный мост и, въехав в лес, потеряли из виду башни Митавы.

Митава — это значило двадцать семь лет жизни, включая шесть лет в Виндаве. Этот городок с его прелестными окрестностями сформировал меня. И все, чем были наполнены эти годы, отплывало теперь в область воспоминаний. Я еще долго стоял у окна купе, когда поезд мчался сквозь густые леса по направлению к Олаю. Митава осталась позади. А что было впереди?

Уверенности мне придавало то обстоятельство, что Прущенко тоже, по всей видимости, перебирается в Петербург. Во время моего последнего визита к нему в Риге он, не скрывая радости, сообщил, что ему был направлен запрос о возможности занять пост куратора учебного округа

Петербурга. Для министра Кассо это будет началом конца, ибо, окажись он, Прущенко, в Петербурге, уж он позаботится о том, чтобы румына убрали, а там… Багровое лицо его сияло как медный таз. Украинские магнаты тоже способны на первобытные чувства. Когда я ему предложил отправить благодарственное письмо великому князю, он покачал головой. Нет, повышением по службе он обязан не великому князю, а салону графини Игнатьевой.

Эта новость была не из приятных, ибо этот салон стал опасным гнездом реакционеров и русофилов, отчасти поддерживаемых православной церковью. Руманов всегда называл его штабом войны: здесь распалялась ненависть к Германии, здесь открыто называли слабаком умницу царя Николая.

Как бы там ни было, но наша с Прущенко связь не прервется и в Петербурге. И он, кажется, воспринял с глубоким удовлетворением мое сообщение о предстоящей театральной карьере. Если б я вдруг стал актером, он лишил бы меня своего расположения, но театральный директор — это солидно, такого знакомства можно было не стыдиться.

В Карлсбад на Рижском взморье, куда мы первым делом отправились с мамой, пришли многообещающие письма. Эрнст Ровольт писал, что он теперь у Фишера, что работа ему очень нравится и что мне имело бы смысл показаться у них в Берлине. Георг Мюллер писал, что не верит больше петербуржцам, но я должен подумать, как все-таки и без них попытаться реализовать проект, связанный с русскими классиками. Письма от Эриха Райса, в которых он спрашивал, не мог бы я, несмотря на… Его главный редактор Ганс Винанд покинул издательство, собираясь основать еженедельную Большую берлинскую газету. Не соглашусь ли я писать для нее из России?

Вот только от Израилевича не было ни строки. Ни на одну телеграмму, ни на одно письмо он не ответил, и никто из моих знакомых не знал, что с ним. Все было вроде в порядке, должно было быть в порядке, но я был почему-то неспокоен. В конце концов, телеграфировал Кузмину, чтобы он зарезервировал мне комнату в «Селекте» и отправился в Петербург. Там, на месте, во всем разберемся.

В «Регину» мне было пока стыдно показываться: ведь мы так серьезно договаривались с ними об аренде помещения. Так что лучше уж в другой отель.

Ранним утром я прибыл в эту незнакомую мне гостиницу. Первый вопрос Кузмина: видел ли я уже Израилевича? Нет? Ну, так он, к сожалению, вынужден мне сообщить, что Израилевич тоже проживает в «Селекте», так как проиграл в Монте-Карло все свои деньги, полученные по наследству.

У меня земля ушла из-под ног.