Жизнь начинается сегодня

— А промежду прочим, — продолжал Андрей, — по углам те гады слушки пускают подлые, середь темных и несознательных небылицы да враки разные придумывают. Зачем это, как вы думаете, товарищи, они делают? А за тем единственно, чтоб сбить с пути, чтоб посмутьянить и чтоб сомненье середь неорганизованной массы образовать!.. Этих гадов, товарищи, следует крепко по рукам шибануть! Так шибануть, чтоб искры у них из гляделок посыпались!..

— Совершенная правда... Правильно! Правильно!.. — просыпалось вокруг грохотом и гомоном.

— Слышишь? — снова уцепился Влас за Феклина. — Супротив тебя выходит разговор.

— Мало ли что! — угрюмо прошептал Феклин.

Влас раздул ноздри, тяжело дыша: Феклин показался ему противным и враждебным. И, чувствуя, что острая неприязнь к соседу разбирает его безудержно, что весь он наливается злобой, он с жестокой усмешкой предложил:

— А ты выдь да объяви, что, мол, врут! Выдь!

Феклин шарахнулся от него. Сверкнул глазами и, сдерживая жгучую ярость, бросил:

— Подыгриваешься?! Выслужиться хочешь? В июды-христопродавцы гнешь?!

Выкрики в бараке меж тем стихли. На табурет, откуда говорили записавшиеся, взгромоздился, сменив Андрея, кто-то другой. Влас ничего не ответил Феклину, отвернулся от него и поглядел на этого нового оратора, который кинул в толпу первые слова своей речи. Кинул — и заставил всех замолчать. Молодое лицо, черные глаза на котором горели остро и насмешливо, поразило Власа. Молодое это лицо влекло к себе и одновременно отталкивало.

— Абрамович... — сказал кто-то рядом с Власом. И Влас понял: еврей.

— Жидка выпустили! — шепнул Феклин, хихикнув. — Главный воротила!..

Но Влас пропустил мимо ушей это замечание. А Абрамович, насмешливо сверкая глазами, рассказывал об ухищрениях классового врага. Он приводил многочисленные примеры вредительства, порчи машин, срыва производства, нападений на ответственных работников, убийств из-за угла партийцев-рабкоров, активистов. От случая на постройке он перешел к международному положению, объяснил толково и понятно притихшему собранию о происках империалистов, стальным кольцом вражды и ненависти окруживших страну советов.

Говорил Абрамович немного по-книжному, пускал изредка не совсем понятные слова, но его понимали. И видать было, что понимали очень хорошо. Потому что слушали его жадно и внимательно.

Жадно, тихо, внимательно, но и изумленно слушал его и Влас. Новые слова доходили до него по-новому остро. Новые мысли рождались в нем от этих слов. От новых мыслей, от новых слов стало ему и тревожно, и тягостно, и боязно. Было странно укладывать в себе такое, казалось бы, несовместимое: несчастный случай на здешней, близкой постройке, и далекая запутанная работа зарубежных врагов, разбившийся рабочий Савостьянов и мировые капиталисты. Подпиленный брус — и непримиримая борьба с советской властью! Но слова, новые слова, шли оттуда, от этого чужого человека с чужими насмешливыми глазами, такие простые и убедительные. Слова впивались в сознание. Они беспокоили, тревожили, жгли.

Конец выступления Абрамовича оборвался в чуткой, тугой тишине. Но эта тишина взорвалась грохотом рукоплесканий. Абрамовичу долго громко и неистово хлопали. Он разжег, взбодрил, напоил движеньем и порывом собравшихся. Из толпы к столу президиума стали выскакивать рабочие, они кричали, размахивали руками.

— Давай резолюцию!.. Поядренней давай!

— Постановить: отыщем гадов! Скрозь землю пройти, да отыскать!

— Давай резолюцию!

Председатель стучал карандашом по столу. Председатель надсажался:

— К порядку. Товарищи, не шумите! Сполняйте порядок!..

Порядок установился только тогда, когда Абрамович снова взял слово и огласил заготовленную им резолюцию.

После собрания Влас столкнулся у выхода с Суслопаровым. Тот взглянул на него, вспомнил что-то и остановился.

— Ага, Медведев! Ты давеча допытывался у меня, откуда это нечистое дело сделалось. Слыхал речи?

— Слыхал.

— Понятно тебе теперь?

— Мало-мало... Но по-совести если сказать, не совсем...

— Ишь какой ты камень! — покачал головою Суслопаров. — Ну, надо будет, коли так, в тебе полное понятие произвести!

5.

Через несколько дней Савельич, проходя мимо Власа, устало и огорченно сказал:

— Паренек-то, Савостьянов-то, помер вчерась!

— Ах, беда! — пожалел Влас. — Ни за что, ни про что ханул человек!

Савельич ничего больше не сказал и прошел дальше. Влас поглядел ему вслед и вздохнул.

Был день отдыха. Власу некуда было себя девать. Он слонялся по бараку и тосковал. Вчера была получка, в кармане лежали деньги. Мгновеньями Власа одолевало желание сходить куда-нибудь в укромное место и залить свое одиночество, свою тоску парой пива или полулитровкой. Но он гнал от себя это искушенье.

Послонявшись так бесцельно некоторое время, он, наконец, надумал сходить на базар.