Жизнь начинается сегодня

— Не плохой парень Оглоблин-то! Действительно, совесть тонкая. С им, товарищ Зайцев, по душам потолковать следует. Разъяснить ему, что и как. Очень даже следует!

Но Зайцев отчего-то неожиданно рассердился.

— Это что же на самом деле! — вспыхнул он. — Няньки мы, что ли? Партия на самых лучших держится, и тут отбор должен быть строгий. И если человек сам чувствует, что недостоин, то силком его тащить преступно и непартийно...

— Заблуждается он, — тихо уронил Николай Петрович. — В заблуждение пришел. Ведь он, Оглоблин-то, самый настоящий пролетарий, сознательный и полезный. А прошедшее, так ведь оно пустяковое, с голодухи это было у него и по темноте...

— Пример может выйти для прочих нехороший, — осмелел Степан Петрович. — Скажут, воров мы в партию, в коммунистическую привечаем...

— А ну вас!.. — рассердился Николай Петрович, но замолчал, встретив упорный и порицающий взгляд Зайцева.

И вот теперь, прорезая последние борозды, тракторист вспоминал об этом разговоре и мучительно соображал: по настоящей ли линии в этом незначительном, но важном деле шел секретарь Зайцев. Казалось Николаю Петровичу, что надо бы Василия обласкать, поговорить с ним, разъяснить ему, что прошлое никакого знака на нем не оставило, что пустяшное это дело давно им изглажено, особенно теперь, когда он такой хороший и деятельный общественник. Но, с другой стороны, силен был авторитет секретаря, который ведь не будет зря и беспричинно высказывать свою твердую волю.

Дождь усиливался. С набухшего козырька кепки стекали тяжелые капли и, падая, щекотали щеки и шею. Николай Петрович мотал головой и отфыркивался. Но надоедливые капли, как и привязавшиеся к нему мысли о Василии, о секретаре и о разговоре в ячейке, не стряхивались и раздражали.

Встреча Зинаиды с Николаем Петровичем впервые, когда он только-что приехал из больницы, была самая простая, обыденная. Тракторист приметил девушку возле детского очага, подобрался, согнал с лица улыбку и, дождавшись, когда она взглянула на него, самым равнодушным и спокойным тоном поздоровался:

— Здравствуй-ка, Зинаида Власовна! Командуешь с малолетнею оравою?

Зинаида потушила мгновенно вспыхнувший в ее глазах огонек и так же равнодушно и спокойно ответила:

— Здравствуй, Николай Петрович. Починился?

— Вполне. А тебе от родителя поклон. Видал я его.

— Видал? Не собирается он домой?

Тракторист усмехнулся и придвинулся к Зинаиде поближе:

— Самолюбие в нем очень большое. Внутри, пожалуй, со всем жаром бы домой обратился, а снаружи скрывает себя, топорщится!

— Самолюбие — это верно, — согласилась девушка. — Гордость.

У тракториста вспыхнули в глазах огоньки.

— Вот вроде как бы и у тебя?

— Чего?

— Да вся ты, видать, в отца своего.

— А в кого же больше?

Тракторист промолчал. Потом другим тоном, потише спросил:

— Письмо наше получили?

— Получили, — кивнула головой Зинаида и, расслышав детский крик, несшийся из окна, повернулась к очагу.

И уже на крыльце, скрываясь в дверях, звонко, сочным голосом крикнула:

— Спасибо за память!

Николай Петрович пошел своей дорогой, пряча в уголках рта веселую усмешку.

В эти первые дни возвращения сюда после болезни он ко всему присматривался новыми глазами, словно видел все по-новому. И по-новому увидел, рассмотрел он и Зинаиду, которая стала почему-то милее и ближе, несмотря на ее кажущуюся холодность.

К работе Николаю Петровичу не пришлось приступить сразу. Тракторист, привезенный из города, был нанят на месяц, и все равно ему бы пришлось уплатить зарплату сполна. Поэтому Николаю Петровичу сказали:

— Передохни дня два, а там мы покеда тебе занятье сыщем. Не бойсь, без дела не будешь!

И, передыхая эти несколько дней, Николай Петрович обходил хозяйство коммуны, убредал в поля, вертелся возле коммунаров, приглядывался ко всему, все примечал. И за эти несколько дней он увидел коммуну и коммунаров так, как раньше не видывал. За эти несколько дней он яснее, чем когда-либо, обнаружил многие недостатки и прорехи в хозяйстве коммуны. И в то же время заметил ярче все хорошее и радостное, что пришло в новую деревню.

Приглядываясь ко многому, он пристальнее вгляделся и в Василия. Пылание этого немножко сумбурного и шумного мужика, его напористая жажда быть хорошим общественником, его старания браться за трудное дело и доводить его до конца — все это и прежде будило внимание Николая Петровича, но теперь, когда Василий сам смутился своего прошлого и почел его преградой для вступления в партию, теперь Оглоблин заинтересовал Николая Петровича как никогда. Тракторист стал прислушиваться к тому, как расценивали другие коммунары поступок Василия, стал сам заводить об этом разговор кой с кем из положительных и исправных общественников. Разные люди по-разному относились к самооценке Василия. Люди, считавшие себя в прошлом выше и лучше «балахонцев», уклончиво и скользко твердили:

— Значит, сам он себя так понимает, что недостоин... Ну, в этом разе ему самому виднее...

Но Балахня бралась за это дело страстно.