Жизнь наградила меня

…Когда папу арестовали, в доме, естественно, был обыск. Письма конфисковали, и дальнейшая судьба их была неизвестна. Но в 1990 году, приехав в Москву в качестве американской журналистки, я сделала попытку их найти и отправилась в Музей Ленина. А вдруг они там? Вдруг на стенде под стеклом я увижу стремительным ленинским почерком – «Милейший Филипп Романович!»? А рядом – круглым дедовским – «Милостивый государь Владимир Ильич!»?

Я рыскала от стенда к стенду в поисках семейной переписки, увы, напрасно! Писем я не нашла. Зато близко познакомилась с принадлежащими основоположнику вещами. В частности, с пальто, простреленному Фаней Каплан. Красные вышитые звездочки на плече этого пальто означали ранения, белые – пуля не задела, только пальто порвала. Это черное пальто, заключенное в стеклянный шкаф, являлось предметом изучения октябрят, пионеров, комсомольцев, коммунистов и пенсионеров на протяжении семидесяти или более лет.

Изучила я и картину художника Шматько, где Ленин рассказывает о плане ГОЭЛРО, и «роллс-ройс», который привез вождю из Англии тогдашний нарком внешней торговли Леонид Красин. Машина роскошная, но как-то противоречит коммунистическим принципам. А с другой стороны, что им в нормальной жизни не противоречит?

Музей Ленина растрогал меня тем, что там за услуги не брали денег. Гардеробщица приняла мое пальто и протянула номерок. А я в ответ протянула рубль.

– Ой, что вы! – испуганно вскрикнула она. – У нас всё бесплатно.

Как приятно сознавать, что в этом продажном мире нарождающегося капитализма сохранился островок коммунизма, где каждому – бесплатно, по потребностям.

После того как я изучила множество ленинских бюстов – мраморных, гипсовых, гранитных и бронзовых, полюбовалась Лениным, выполненным из цветного стекла, Лениным, вышитым крестиком на ковре, Лениным, вытканным на чем-то и из чего-то сотканным, нарисованным маслом, карандашом, гуашью и кровью, я подумала, что хотя музейные поиски писем оказались безрезультатными, это время не следует считать потраченным впустую. Короче, я решила продолжить мою «лениниану» и отправилась в Мавзолей. Между прочим, во второй раз.

Впервые я посетила его усыпальницу в двенадцатилетнем возрасте. По случаю дня рождения, совпадающего с Международным днем солидарности трудящихся, папа решил показать мне Москву. Его бывший студент, ставший высоким партийным чином, пригласил нас на первомайский парад. На трибуне Мавзолея стоял лично товарищ Сталин в окружении тогдашних членов Политбюро: Молотова, Берии, Микояна, Жданова и др. В порыве ошеломительного восторга, помутившего мой отроческий разум, я сочинила такие стихи:

Гремит победный марш над Родиной моею,
Сверкают звезды над красавицей Москвой.
Товарищ Сталин на трибуну Мавзолея
Пришел поздравить нас, товарищ мой.

Пришел сказать, чтоб мы за мир поднялись,
Чтоб не забыли ужасов войны.
Сказать врагам, что зря они старались,
Что дни их подлой жизни сочтены.

Запомни, друг: от края и до края
Свою страну должны мы защищать.
Чтоб Родина – великая, святая,
Могла легко и радостно дышать!

…

Любимый Сталин! Наш родной
Отец, учитель, друг и вождь!
Он на трибуне в жаркий зной
Шлет нам привет и в снег и в дождь.

А мы его благодарим,
«Спасибо» хором говорим
За то, что можно нам дышать,
Рождаться, жить и умирать!

И отнесла свои шедевры в школу. Учительница литературы, кудахтая от восторга, послала их в газету «Ленинские искры», и их опубликовали. Что-то настороженное появилось на папином лице, когда он, сняв очки и близко поднеся к глазам газету, прочел их вслух за обедом.

– Поздравляю, – сказала мама с непонятной мне грустью. – Мы вырастили Джамбула.

– Кто такой Джамбул?

– Акын, то есть поэт, – сказал папа.

– Как Пушкин?

Папа фыркнул чаем на скатерть, мама подавилась печеньем. Мне почудилось в их веселье нечто обидное, и пугливая муза умолкла. Если не считать мелких поэтических конвульсий, сотрясавших мой организм в периоды школьных романов, с поэзией как со сферой деятельности я рассталась навсегда.

В мой первый визит в Мавзолей мы с папой простояли в очереди чуть больше часа. Не поручусь за остроту и точность детской памяти, но она рисовала основоположника, одетого в полувоенный френч и уложенного, как музейный экспонат, под стеклом. Он был освещен то ли синей, то ли зеленой подсветкой, отчего, естественно, выглядел сине-зеленым. Жалко его было до слез.